Великий Сибирский Ледяной поход // Варженский В. В. (1971)

Отступление началось¹

Весной 1919 года, как только схлынули весенние полые воды и реки вошли в свои берега, части Белой Сибирской армии, стоявшие на под­ступах к городу Глазову Вятской губернии, были опрокинуты красны­ми и, не сдержав натиска, стали отступать. Здесь оперировали части корпуса генерала Пепеляева. Этот корпус, пополненный после взятия Перми целой дивизией² сформированной из набранных по мобили­зации местных жителей занятого района, именовался уже 1-й Сибир­ской армией. Там, в Черданском полку вновь сформированной Перм­ской дивизии, находился и я.

Какие причины понудили к отступлению нашу армию, я сказать не могу, так как во время Гражданской войны не представлял из себя ничего, кроме ничтожной единицы в огромной массе человеческих групп, и по молодости, без всякого критического отношения, механи­чески исполнял все то, что делали все меня окружающие.

Были слухи, что на левом фланге, где-то на Волге и, кажется, у Ка­зани, чехи оголили фронт, уйдя со своих позиций, и там образовали опасный прорыв. Волжская группа откатилась, а мы для выравнивания фронта сделали то же самое. Но это были только слухи. В чем была истинная причина — установить было трудно. Достоверно было толь­ко одно, что мы отходили и отходили, правда, первое время — плано­мерно, в порядке, согласно приказам высшего командования.

Дальше перед нами лежал Урал с его тесными проходами по уще­льям, с рабочими поселками горнозаводской промышленности, из ко­торых большой процент, по моему мнению, тяготел к нашему врагу и этим, конечно, создавал угрозу отступающим, чем только и можно объяснить тот стремительный уход нашей армии за Урал, на равнину Тобольской губернии, где простирается так называемая Западно-Сибир­ская низменность.

Имея у себя в тылу главный штаб Верховного Правителя адмирала Колчака в Омске и целую богатую Сибирь как тыл, откуда можно было черпать провиант и живую силу, то есть пополнение, армия в этот период была еще и физически и морально крепка и могла не только сдерживать противника, но и переходить в наступление. В то время у всех была какая-то уверенность, что армия дальше реки Тобола, с опор­ными пунктами Тюмень — Ишим, отступать не будет.

Поезда, полные беженцев из Перми и других городов, медленно и даже весело двигались по живописным местам Урала. Чудная летняя погода. Очаровательные, с соловьями, ночи... Остановки в лесу или на берегу красивых озер, не доходя до станций, ввиду их перегрузки... Прогулки... Собирание цветов... Оставление записочек на стенах вок­залов родным и друзьям, едущим в следующих эшелонах, чтобы не по­теряться... Все это создавало скорее беспечную картину приятного и не совсем обычного путешествия; ожидания быстро надвигавшейся траге­дии не было заметно.

Несмотря на глубокую веру как самого командования, так и всей движущейся массы в благоприятный исход создавшегося положения, участившиеся переходы к красным целых рот, а иногда и батальонов внушали большие опасения.

Численность отступающих двух групп армии, то есть с Камы от Перми и с Волги от Казани, где, как потом говорили, и произошла главная катастрофа, вряд ли была менее чем 500 тысяч человек, а мо­жет быть, даже и больше, по сведениям неофициальным.

Правда, вооружение было не однородное: здесь были и русская трех­линейка, и американский винчестер, и японская винтовка, но все без исключения имели оружие и достаточное количество патронов. Была у нас и артиллерия, но какого калибра, в каком количестве и как обсто­яло дело с боеприпасами, я, как пехотинец, судить не берусь.

В августе 1919 года армия, как и предполагалось, подошла и остано­вилась на линии Тюмень—Ишим и держалась там до ноября. Ввиду уча­стившихся к этому времени революционных вспышек в тылу и расстро­енного транспорта, армия не получала необходимого снабжения и поэтому, конечно, не могла удержать своих позиций от натиска красных.

Месяца за два до оставления намеченной по Тоболу линии обороны командование, вероятно, заранее учло, что позиции эти удержать бу­дет трудно. Поэтому с позиции была снята целая 1-я армия генерала Пепеляева, как более других нуждающаяся в отдыхе и необходимом переформировании, и направлена на линию рек Обь—Иртыш, как ес­тественное препятствие, за которым можно обороняться с меньшими силами. Главный штаб 1-й армии во главе с Пепеляевым занял город Новониколаевск на Оби.

Намечалась еще и третья линия обороны, дальше на восток по реке Енисею, с главным опорным пунктом в городе Красноярске, куда и был направлен Средне-Сибирский корпус генерала Зиневича. Этот корпус, хорошо отдохнувший в резерве, должен был пополнить и поддержать остальную часть армии, если она не удержится на первой и второй линиях и отойдет к Енисею; тогда эта соединенная армия явится труд­нопреодолимой силой.

Высказанное предположение, если оно и не встретит признания, все равно не является главной мыслью моих записок, так как вопросов стратегического или политического порядка я не собираюсь обсуждать. Цель моего рассказа — передать переживания и ощущения живого человека, попавшего в водоворот человеческих страстей, с одной сто­роны, и в труднейшие природные условия — голода, холода, эпидемии тифа и преследования неумолимого врага в течение чуть ли не целого года и на протяжении многих тысяч верст — с другой.

Эвакуация штаба Верховного Правителя из Омска и сдача последне­го врагу лишили армию общего командного руководства, и она перестала быть тем, что называется армией, распавшись на отдельные час­ти, с трудом, а порой и очень неохотно кооперирующие друг с другом.

Сказывалась очевидная перегрузка армии уходящими с ней штаба­ми, административными учреждениями, госпиталями, семьями воен­нослужащих и просто массами разнообразных беженцев, чуть ли не превышающих численно боевой состав. Этот балласт занял все пере­движные средства железной дороги, где вначале неосмотрительно по двум колеям линии пустили поезда в одну сторону, что вскоре абсо­лютно лишило армию возможности пользоваться железнодорожными путями. Грунтовые дороги были также загружены той же массой с домашним скарбом. Все это не только мешало, а просто трагически лишало армию какой-либо боевой мощи и возможности маневрировать, и от этого картина день ото дня становилась все мрачней и мрачней.

Поезда, идущие один за другим на расстоянии 40 — 50 шагов, еле ползли и постоянно останавливались среди полей и лесов. Пешие без труда обгоняли «счастливцев», которые раньше так комфортабельно расположились в вагонах. Чем дальше, тем становилось все хуже и хуже. Некоторые паровозы, не набрав достаточно топлива или воды, выхо­дили из строя и, держа за собой огромную вереницу составов, способ­ных двигаться, стояли на парах и напрасно расходовали свой запас.

Порой и даже довольно часто можно было наблюдать трагикоми­ческую картину снабжения водой заглохшего паровоза. Для этой цели весь эшелон, без исключения, становился цепочкой в два ряда, от па­ровоза до ближайшего водяного источника. Здесь были важные бары­ни и нежные барышни в модных шляпках и изящных туфельках на высоких каблучках (это было все, что они захватили с собой на корот­кое время вынужденной поездки, так как в полную катастрофу не ве­рил никто), солидные и холеные мужчины, чуть ли не с моноклями и в лайковых перчатках, старики и дети различного возраста... Такой примитивный конвейер работал до изнеможения, подавая воду ведра­ми, кастрюлями, ковшами, бутылками и даже чайными чашками — одним словом, все шло в работу, что было в эшелоне из посуды... И если удавалось пустить машину в ход, то ненадолго... Через некоторое время она опять умирала, и снова производилась та же отчаянная по­пытка.

***

Наступала ненастная сибирская осень, с бесконечно нудными дождями с пронзительным, холодным северным ветром. По утрам начинались заморозки. Положение создавалось печально-плачевное. Скученность, плохое питание, скверные санитарные условия и переутомление — все это способствовало и приготовляло благоприятную почву для эпидемии сыпного и возвратного тифа, которая не заставила себя долго ждать.

При наличии только что сказанного, без особо сильного воображе­ния можно себе представить тот неописуемый ужас массы людей, ко­торым сопровождался этот трагически легендарный поход и о котором, в сущности, ничего еще не было сказано.

Эпидемия начала косить людей без жалости и без разбора. Тысячи больных в непосредственной близости со здоровыми увеличивали чис­ло жертв. Попытка сдавать тифозных в поезда не помогала, так как везде выяснялось отсутствие медицинской помощи и самого необходи­мого для ухода за больными. Здоровые бежали в панике, а больные оставались на произвол судьбы и гибли. Вскоре можно было видеть чуть ли не целые эшелоны, груженные окоченевшими трупами, которые стояли ужасающими привидениями на запасных путях железнодорож­ных станций.

На грунтовых дорогах дело обстояло не лучше. Загнанные и голод­ные лошади дохли или, издыхая, молчаливо и с упреком смотрели гру­стными глазами, полными слез, на проходивших, и в этих глазах было столько горькой тоски, что без содрогания нельзя было пройти мимо. Вся дорога, насколько мог видеть глаз, если вы шли в хвосте или даже в середине колонны, была усеяна трупами этих честных и безвинных жертв, друзей человека.

Отступление Великой французской армии в 1812 году от Москвы, трагизм которого так потрясающе ярко отмечен в истории и в нашей классической литературе, вряд ли может не только сравниться, но даже сколько-нибудь приблизиться к испытаниям, постигшим всю ту почти миллионную массу людей, которые начали этот страшный Сибирский Ледяной поход в полудикой необъятной стране, при холоде в зимнее время до 50 градусов по Реомюру и закончили его ничтожной цифрой живых свидетелей в 10—15 тысяч человек.

* * *

Страшная сибирская зима наступала так же быстро, как и тесня­щий нас противник. Ко всем физическим и нравственным страданиям прибавилось еще одно — мороз. Отсутствие теплой одежды особенно заставляло это чувствовать. Люди умирали теперь не только от пули или сыпного тифа, но и оттого, что просто замерзали.

После сдачи Омска моральное состояние воинских частей резко понизилось, и только немногие из них еще сохранили, и то относительно, свою дисциплину и какую-то боеспособность. Даже в самых стой­ких частях превалировала идея не борьбы с врагом, а личного спасе­ния: как бы от врага поскорее уйти.

Оставив позади себя опасную для нас преграду — Иртыш, который мы перешли по льду, замерзшему чуть ли не накануне нашей перепра­вы, мы покатились к Красноярску, на Енисей.

Как в конце Первой мировой войны у солдат, уходящих с фронта, появилась своя, много говорящая фраза: «Крути, Гаврила», — так и у нас было свое, не менее меткое выражение: «Понужай!» «Понужай», то есть «погоняй», в смысле «удирай». И здесь есть нескрываемая и горькая ирония над собственным не совсем благородным чувством низменного инстинкта человеческой натуры. Так, «понужая», мы до­катились до станции Тайга, где ожидала нас еще одна неприятность. Здесь в первый раз на сцену появились значительные партии красных партизан, которые преградили нам дорогу. По собранным сведениям, отряд партизан, стоявший на нашем пути, был значительной силой. И вот, чтобы избежать излишних потерь, мы спустились в тайгу и по руслу какой-то небольшой замерзшей реки — другой дороги в тайге не было — двинулись в обход ожидавшей нас засады.

Несмотря на опасность, в которой мы находились, нельзя было не заметить феерической обстановки, которая нас окружала. Войдя в дре­мучий лес, мы как бы очутились в снежном царстве легендарной тай­ги: девственный белый покров лежал на причудливых ветках столетних сосен, елей, лиственниц и пихт таким слоем, что дневной свет едва проникал через его толщу, и все это создавало впечатление фантасти­ческой сказки.

Нарушая покой зимнего сна зачарованной тайги, мы шли по чисто­му, едва запорошенному льду неизвестной мне реки. Двигаясь со ско­ростью не больше 20 верст в сутки, на третий день не совсем обычно­го путешествия под снегом или, вернее, как бы в снежном туннеле мы снова вышли на Сибирский тракт у деревни Ковровой.

Путь от станции Тайга до Красноярска, расстоянием в 400 верст, при частых стычках с мелкими партиями партизан, которые беспоко­или нас, как ищейки затравленного зверя, возбуждал в нас не страх быть убитыми — к мысли о смерти мы давно уже привыкли, — но ужас быть захваченными в плен. Вот что давало нам силы идти и идти, и мы с помощью того же «понужай», делая по 20 верст в сутки, через три недели, под самое Рождество, были у Красноярска.

В то время как вся отступающая или, вернее, бегущая масса людей с обозами и бесконечной лентой едва двигающихся поездов подходила к Красноярску, последний был занят сильным отрядом партизан Щетинкина, бывшего штабс-капитана из фельдфебелей, состоявшим из отличных стрелков-охотников, о которых говорили, что они чуть ли не за версту бьют без промаха в глаз.

Также было известно, по слухам, что наш белый генерал Зиневич, командующий Средне-Сибирским корпусом 1-й Сибирской армии ге­нерала Пепеляева, со всем гарнизоном Красноярска перешел на сто­рону красных. Таким образом, в Красноярске получился внушительный боевой заслон против полуголодных, изнуренных и к тому же мораль­но подавленных и плохо вооруженных частей Сибирской и Волжской армий, с большим процентом больных.

При создавшемся положении, отказавшись, после неудачной по­пытки, от мысли взять Красноярск с боя, наше командование замет­но растерялось, и общего организованного плана прорыва разработа­но не было, а начальники отдельных частей действовали по своей собственной инициативе, не имея связи с другими. Единственно, что было обшей идеей, это — проскользнуть за Енисей, обойдя Красно­ярск с севера.

Отряд, в котором я находился, выбрал маршрут верстах в двадца­ти к северу от города, где расположился противник. Двигались мы но­чью, со всеми предосторожностями, рассчитывая неизвестно на что, шли через большое село во время рождественской службы в местной церкви, мимо которой мы проходили крадучись. А здесь и поджидал нас враг.

Завязался бой. Конечно, это было только сторожевое охранение... Победа осталась за нами, то есть мы проскользнули за Енисей, но сто­ило это недешево: мы понесли большие потери. В этом ночном бою под Рождество я потерял своего младшего брата, с которым шли до Красноярска вместе. Здесь, у Красноярска, принимая в расчет и всех эвакуирующихся, наши потери были не меньше 90 процентов всей движущейся массы. За Красноярск, занятый партизанами, не прошел ни один эшелон, шедший другими путями.

Прорывом некоторой части армии у Красноярска и уходом ее за Енисей заканчивается первый и, может быть, самый страшный пери­од Великого Сибирского Ледяного похода не только географически, так как мы вступили в новую и более трудную область Средне-Си­бирской возвышенности, но и по духовно-психологическому значению этой борьбы.

Здесь, и только здесь, под Красноярском, — это, конечно, мое лич­ное мнение — наше Белое движение потерпело полное крушение. Если до этого и была еще какая-либо надежда удержать за собой часть си­бирской территории и возобновить борьбу с новым упорством и меньшими ошибками и промахами, допущенными нашими политически полуграмотными вождями, то после разгрома у Красноярска она окон­чательно рухнула даже у самых больших оптимистов.

Так закончился первый этап Ледяного Сибирского похода.

От Красноярска до Иркутска

После Красноярска за Енисеем армия хотя и состояла из тех же во­инских частей, что и прежде, но по формации эти части было далеки от тех, наименование которых они за собой сохранили. Это не были уже дивизии, бригады и полки, а какие-то жалкие их остатки. К этому времени вся армия полностью вряд ли превышала численность в 20— 25 тысяч человек. Настоящее заключение я делаю на основании поло­жения своего полка. Теперь он состоял из двух батальонов трехротного состава по 25—30 человек в роте и полковой конной разведки в 150 всадников, то есть всего 300 бойцов в полку, а нестроевой роты не было вообще.

Другие части были укомплектованы не лучше. Правда, по качеству состав был выше, так как в нем превалировал физически и морально здо­ровый элемент, сумевший вынести все трудности и лишения похода. Кроме того, теперь армия не была уже обременена массой беженцев, и поэтому части приобрели большую подвижность и боеспособность. Здесь сильнее окрепла убежденность в несовместимости нашей идеологии с большевиками, а также сознание своей обреченности, выйти из которо­го можно только в крепкой спайке, когда «один за всех и все за одного».

Если до Красноярска мы шли в неизвестность, то теперь перед нами была уже определенная цель, правда еще трудно достижимая, но цель: там, за Байкалом, в неведомой Чите, наш, как нам тогда казалось, еди­номышленник атаман Семенов, и трудный путь уже скрашивается тус­клой надеждой на скорое окончание наших лишений.

* * *

От Красноярска до Иркутска еще более тысячи верст. Стояли пер­вые дни января 1920 года, и сибирские морозы день ото дня свирепе­ли все больше и больше.

Отряд в 25—30 тысяч человек мог двигаться или, вернее, уходить от врага как будто бы легче, но суровые условия местности и климат сильно затрудняли переходы, которые были по-прежнему и тягостны, и опасны.

Местное население, распропагандированное большевиками, относи­лось к нам враждебно. Питание и фураж достать было почти невозмож­но. Эпидемия тифа не прекращалась. Деревни, которые попадались нам на пути, порою бывали совершенно пусты и представляли из себя до ужаса неприятную картину. Жители, напуганные распространяемыми ложными слухами о наших зверствах скачущими впереди нас больше­вистскими пропагандистами, в страхе убегали в лесистые горы, где и оставались, пока мы не покидали их насиженных гнезд. В таких посел­ках мы находили только больных стариков, не имеющих сил уйти в горы, и бездомных или забытых собак, которые, поджимая хвосты, боязливо и виновато жались к пустым хатам, даже не тявкая. Бывали случаи, что жители, покидая деревню, оставляли специально для нас у общественной избы собранные продукты питания и фураж, как бы положенную дань, желая задобрить нашу «алчность» и этим избежать неминуемого, по их мнению, разгрома родного гнезда.

Красные партизаны также не дремали и час от часу наглели все больше и больше. Нередко поселки, в которых мы предполагали сде­лать ночлег, приходилось брать с боя и держать сильное сторожевое охранение от шаек из местного населения. Помню, как однажды но­чью мы пришли в большое село, которое делилось маленькой речкой почти на две равные части. Заняв квартиры за речкой, ближе к выхо­ду, расположились на ночлег... Утром, только что забрезжил рассвет, караул обнаружил, что в первой половине того же села ночевали круп­ные силы красных... После короткой схватки мы ушли и продолжали путь без серьезного нажима со стороны врага.

Вспоминается и другой случай, когда после длинного и изнуритель­ного перехода, получив сведения, что неприятеля поблизости нет, мы расположились на дневку. Предвкушая хороший отдых в теплой избе зажиточного сибиряка, мы до полуночи развлекались игрой в карты. В тот вечер мне особенно везло, и я выиграл один миллион рублей на сибирские деньги. Передав выигрыш полковому казначею для хране­ния в денежном ящике (у нас это практиковалось), я лег спать. Но­чью, задолго до позднего зимнего рассвета, неожиданно напали крас­ные, и после короткой и беспорядочной перестрелки мы отступили, а казначей вместе с денежным ящиком, в котором находился и мой миллион, достался красным. Такие эпизоды, как только что приведен­ные, не представляли собой редкости, и мы рассматривали их как ку­рьезы похода.

Помимо курьезов бывали и серьезные положения. В одном из та­ких мы оказались у города Канска, расположенного в 200 верстах к востоку от Красноярска по Восточно-Сибирской железной дороге.

Приближаясь к Канску, мы уже имели сведения, что он занят красны­ми. Во избежание всяких нецелесообразных столкновений, наши час­ти армии направились в обход города с юга по проселочным дорогам и двигались верстах в 25 правее Канска. На этом направлении наш авангард вошел в один незначительный поселок, по названию, кажет­ся, Голопуповка, и выслал от себя разведку в сторону соседней дерев­ни, находящейся верстах в трех-четырех впереди. Разведка, вышедшая за околицу, тотчас же была встречена сильным огнем противника и принуждена была вернуться обратно.

Попытка сбить красных всем авангардом вместе также не имела успеха, и отряд вернулся в исходное положение в ожидании подкреп­ления. Следующие за головным отрядом части армии одна за другой втягивались в поселок, и скоро вся армия сосредоточилась в этой не­большой деревне. Все дороги вокруг нас были заняты красными, и мы находились в западне, в которой пробыли целых три дня. Дольше ос­таваться стало уже невозможно, так как все запасы продовольствия в деревне были израсходованы и наступал неизбежный голод.

Со смертельным страхом, закусив до боли губы, чтобы не вырвался стон, с каменным сердцем мы ждали своей участи. Женщины вели себя не хуже мужчин и не впадали в панику. Даже дети не плакали и толь­ко с ужасом, охватившим их маленькие души, молчали.

При одном воспоминании о тех далеких переживаниях в небольшой сибирской деревне даже теперь, спустя 40 лет, по коже пробегает мороз... Попытки пробиться, предпринимаемые не один раз в различ­ных направлениях, как отдельными командами лихих удальцов, так и целыми частями, успеха не имели... Командование растерялось... Дис­циплина упала, и только страх держал всех вместе.

На третий день было созвано военное совещание командиров час­тей, включая батальонных командиров, которое так же, как и под Красноярском, решило предоставить каждой части свободный выбор действия, то есть — спасайся, как можешь... И вот одни, желая смяг­чить врага, пошли в Канск, где находился главный штаб красных, доб­ровольно сдаваться на милость победителя. Другие, преимущественно конные части, бросились на юг, без дорог, лесом, по кратчайшей ли­нии к монгольской границе. Третьи решили снова ударить в лоб, гото­вые умереть или пробиться на восток. В числе последних находился и наш полк, по инициативе которого выбрано было это направление. Полк пошел, как нам казалось тогда, на верную смерть первым.

На четвертый день, ранним морозным утром, при каком-то тупом молчании, точно обреченные, мы решительно двинулись. Впереди ко­манда конных разведчиков, за ней на подводах пехота, дальше обоз с повозками больных, раненых, а также женщин и детей. Конные, вый­дя за поскотину поселка, по узкой дороге вначале легкой рысью, а за­тем в карьер понеслись к следующей деревне, стоящей на невысоком пригорке. Задание их было — проскакать деревню, даже под огнем, и с тыла снова повернуть на нее, когда пехота подойдет с фронта...

Этого рассказать нельзя... Это надо пережить, чтобы понять всю радость и сумасшедшее изумление, когда деревня, где вчера вечером стоял сильный заслон, о который разбилась не одна наша попытка, оказалась пустой. По неизвестным нам причинам красные ушли, и мы отделались легким испугом, если это можно назвать «легким».

У этого барьера, как и у Красноярска, наша армия подтаяла еще больше. Части, направившиеся на Канск, по сообщению солдатского вестника, так там и остались. Другие, выбравшие путь на Монголию, прокладывая себе дорогу по тайге в девственном глубоком снегу, пре­терпели много лишений, но в конце концов, с большими потерями, все же снова вышли на Сибирский тракт и связались с нами. Мы, взявшие как бы самое неверное и опасное направление, оказались — конечно, относительно — в самом выгодном положении.

От всех больших и малых стычек, где так или иначе неизбежно бывали потери, армия хотя и медленно, но заметно убывала. Беспокой­ство, тяжелые переживания и продолжающаяся еще эпидемия сыпно­го и возвратного тифа, так как к этому времени в отступающих частях не было ни медицинского персонала, ни медикаментов, также имели огромное влияние. Больные не могли попасть в госпиталь и оставались в своих частях, в лучшем случае — под присмотром свих друзей, про­водя большую часть времени на суровом сибирском морозе; к удивле­нию всех, они довольно скоро поправлялись. Впоследствии я слышал, что это явление натолкнуло медицину на мысль лечить тиф холодом и что этот способ будто бы с успехом применялся на практике.

Большую часть своего пути армия двигалась вдоль полотна железной дороги и только изредка, и то вынужденно, отклонялась от своего пря­мого направления. Поэтому мы были живыми свидетелями того, как в классных вагонах с комфортом ехали чехи. Они ехали в направлении Иркутска, увозя с собой много награбленного русского добра. Чехи, онемеченные славяне, алчно захватывали все, что попадалось им под руку и имело какую-либо ценность. Они везли мебель, рояли, какие-то товары и даже русских женщин... Но не многие из последних добра­лись до Владивостока. На Китайско-Восточной железной дороге чехи под предлогом, что идет контроль, не разрешающий их дальше везти, прятали своих подруг в мешки и на ходу поезда выбрасывали их из вагонов.

Мы не могли забыть, что эти чехи — недавние наши враги, затем наши военнопленные Первой мировой войны, потом вынужденные наши союзники, которые предательски ушли с фронта на Волге и Каме в числе чуть ли не 40 тысяч и обнажили наши фланги, что дало возможность противнику угрожать нашему тылу. Все это, вместе взятое, дополненное привилегированным положением этих господ в данный момент, вызы­вало бессильную злобу и горькое оскорбление национальных чувств, ко­торое доходило до ненависти. Самодовольные, сытые, уверенные в пре­восходстве своих сил, они цинично смотрели из окон классных вагонов на изнуренных, голодных, плохо одетых и бессильных настоящих хозяев земли русской — участников трагического Ледяного похода. Подобное явление могло случиться только в небывалое лихолетье в нашей истории, и кто виновник этих стыдных страниц ее —  когда-нибудь скажет спра­ведливый строгий судья — сам русский народ !

В дополнение к сказанному как иллюстрацию можно привести и мой личный случай, который, я думаю, не был единственным. Прохо­дя мимо стоявшего на пути чешского эшелона, я поравнялся с одним упитанным чехом, который сидел на ступеньке вагона и издевательски смотрел на нас, проходящих. В руках у него был большой кусок белого и, как мне казалось, очень вкусного хлеба. Заметив мой голодный взгляд, он нагло предложил обменять хлеб на мой наган. Я отказался. Тогда он швырнул хлеб далеко в снежные кусты и, произнося ругатель­ства, скрылся в вагоне.

Вообще говоря, вряд ли можно найти подходящие слова и краски, чтобы обрисовать те чувства, которые испытывали мы при таких встре­чах. Лично у меня не раз навертывались бессильные слезы, и такие же слезы я видел и в глазах других. Слезы эти навертываются и теперь, хотя много, много убежало с тех пор лет... Но забыть — нельзя.

***

Когда мы подходили к Иркутску, до армии дошли слухи, что Вер­ховный Правитель адмирал Колчак, который, после сдачи Омска 14 но­ября 1919 года, ехал в чешском эшелоне, 5 января 1920 года был арестован чехами, а 24 января того же года был выдан в Иркутске крас­ным с разрешения французского генерала Жанена. Как выяснилось после, адмирал Колчак был расстрелян 7 февраля 1920 года в Иркутс­ке. Это было как раз в то время, когда мы были в его предместье, на ст. Иннокентьевская.

Как ни тяжело было переживать полученные сведения и как ни велики были злоба и ненависть к чехам, но делать было нечего: при- шлось проглотить и эту горькую пилюлю. Если бы адмирал шел с ар­мией, этого с ним не случилось бы.

Во второй период нашего похода, то есть на пространстве Красно­ярск—Иркутск, главнокомандующим мы считали уже генерала Каппеля, который был назначен на место генерала Сахарова 11 декабря 1919 года. Генерала Каппеля я лично не знал и не видел, но имя его среди войск было в ореоле славы, как бесстрашного и доброго рыца­ря-полководца. Генерал Каппель, как говорили, точно простой солдат, делил с армией все лишения и невзгоды, не покидая ее ни при каких обстоятельствах. Поэтому каждый участник Сибирского похода с гор­достью называет себя каппелевцем, как и вся армия присвоила себе наименование Каппелевской.

Говорят, что генерал Каппель во время обхода Красноярска с се­вера по реке Кан, где части, которыми он лично руководил, протап­тывали себе дорогу по занесенному снегом льду в свирепый сибир­ский мороз, отморозил себе ноги и схватил воспаление легких. На ногах началась гангрена, и где-то в глухой сибирской деревушке док­тор простым ножом без всякой анестезии ампутировал ему пятки и пальцы ног. Совершенно больному генералу Каппелю предлагали лечь в госпиталь чешского эшелона, но он наотрез отказался, сказав: «Ежедневно умирают сотни бойцов, и, если мне суждено умереть, я умру среди них».

Каппель умер 26 января 1920 года недалеко от Иркутска, на разъез­де Утаи. Тело его было перевезено в санях через Байкал и похоронено сначала в Чите, а потом, с потерей Забайкалья, было взято в Харбин и погребено в ограде Иверского храма, который, насколько я помню, назывался также и военным. Накануне своей смерти, то есть 25 янва­ря, Каппель отдал приказ о назначении генерала Войцеховского глав­нокомандующим Сибирской армией.

* * *

Сказать что-нибудь о новом главнокомандующем мне трудно, так как сведений о нем у меня почти никаких нет, кроме слухов и сол­датского вестника, хотя я и видел его не один раз. Одного того, что он по личному выбору генерала Каппеля являлся его заместителем, было вполне достаточно для его авторитета в армии. Упрочившийся «земский» порядок в Сибирской Народной армии, какой усвоили каппелевцы, при генерале Войцеховском не изменился, и это вызвало к нему симпатию и уважение войск. Он так же, как и его предшествен­ник, отлично понимал, что этот сам собой установившийся уклад вызван естественными обстоятельствами народной борьбы против узурпаторов государственной власти, что особенно ярко выразилось в Сибири и на Урале, где восстания начались с низов, по собственной инициативе населения. Пятьдесят процентов армии составляли крес­тьяне и рабочие, не бывшие раньше воинскими чинами, но связан­ные невзгодами трудной походной жизни в одну дружную и креп­кую семью, которая стремилась к одной определенной цели: если не победить, то и не покориться.

Вот что представляла из себя Сибирская армия к этому времени. Уклад жизни воинских частей был весьма своеобразный: сознательная дисциплина при исполнении служебных обязанностей и приятельское отношение вне службы. Нижние чины называли своих начальников не по чину, а по должности: господин ротный, или господин командир, или просто господин начальник... Более пожилые иногда обращались по имени и отчеству.

Вестовых или денщиков для личных услуг офицерам не полагалось, но солдаты сами по доброй воле прикомандировывались к офицерам по их личному почину. Так, у меня был до беззаветности преданный мне Ефим Осетров. В строю на положении простых бойцов было так­же немало и офицеров, иногда даже чином выше командира роты, в которой они находились. Питались все из общего котла. По квартирам размещались без офицерских привилегий, за исключением высшего командования и генералитета.

О форме будущего правления в России разговоров никогда не было. У всех была только одна цель — освободиться от большевиков.

При генерале Войцеховском все осталось по-прежнему, без перемен. Так под его водительством мы дошли до Читы.

* * *

Здесь я позволю себе вернуться к своему вестовому Ефиму Осетрову, который, будучи не единственным, может служить хорошим при­мером в подтверждение высказанных мыслей о взаимоотношениях в Сибирской армии.

Ефиму было не более 18 лет, когда он был взят как подводчик из Деревни Томской губернии. Он давно мог бы вернуться обратно, так как подводы брались только от деревни до деревни, но Ефим не ухо-АИЛ, хотя его никто и не задерживал. По возрасту он еще не мог быть на военной службе, но, пристав к отступающим, пошел с нами, неиз­вестно куда и зачем. В подводчиках с ним был его отец, мужик лет пятидесяти, который не пожелал оставить своего неразумного малыша, как он выражался, и следовал за ним, то есть с нашим отрядом. Оба они сделали весь поход, добросовестно исполняя все солдатские обя­занности, ни разу не высказав ни сожаления, ни раскаяния.

На вопрос: «Почему ты не остался дома?» — Ефим отвечал: «А пошто? Вы же идете!.. Так и я пошел». — «То мы... Нам оставаться нельзя». — «Все едино, — заявлял он, — они бы меня погнали. Только у них, вишь, не так тоже. Мы наслышаны малость. Мне ваш порядок вакурат по нраву»...

Ефим не знал ни службы, ни строя, ни уставов. Он не понимал чинопочитания, но был как бы сама дисциплина. Начальников он знал и каждого называл просто — «господин командир». Офицеров без дол­жности он называл «барин» и только меня одного, в отличие от всех остальных, величал «господин поручик». Он очень быстро освоился и, прикомандировавшись ко мне в качестве вестового, бросил обоз, дос­тал винтовку и не упускал случая при всякой стычке принять в ней участие, но всегда был около меня.

Желая подражать сыну, пытался то же делать и его отец, но Ефим строго на него цыкнул:

— Куда лезешь, старик? Иди к лошадям!.. За скотиной тоже дос­мотр нужен!

И отец повиновался.

Немало таких Осетровых было в нашей армии, а особенно, вероят­но, много их было в Воткинской и Ижевской дивизиях, так как обе дивизии сплошь состояли из рабочих и крестьян этих заводов. Вот это и делало нашу армию народной, а отсюда и земской, и в этом был залог ее крепости, которая дала возможность преодолеть страшные препят­ствия и вынести Ледяной поход... Страшный Сибирский поход в 5 ты­сяч верст... Без дорог, через ущелья гор, таежные дебри и жестокие морозы, без необходимого отдыха, пищи и сна. Остатки армии до кон­ца не потеряли твердости духа и боеспособности.

* * *

В последних числах января 1920 года наш авангард имел еще один бой у станции Зима, к которому часть, где я находился, подошла уже к шапочному разбору. Красные были разбиты, и последний путь до Иркутска мы сделали без неприятностей.

В первых числах февраля того же года армия заняла северное пред­местье города Иркутска, где были расположены казармы воинских ча­стей, квартировавших здесь в мирное время. Город Иркутск был занят красными, а на путях около вокзала стояло несколько чешских эшелонов. Настроение было приподнятое, так как наше намерение было — пробиться через город.

Чехи выступили посредниками, с угрожающим предостережением, что если мы затеем бой, то они, чехи, выступят против нас. Мы полу­чили также от чехов заверение, что красные не будут препятствовать нам пройти к берегу Байкала.

После некоторого отдыха мы покинули военный городок и обошли Иркутск с запада. Красные и чехи не рискнули нарушить свое обеща­ние, и мы, посмотрев на столицу Восточной Сибири — Иркутск — со стороны, без помехи вышли к берегу Байкала.

По диким степям Забайкалья

Оставив позади себя закованный в ледяную броню суровый Байкал, мы очутились в Забайкалье, на станции Мысовая, где мы хорошо ото­грелись, прилично отдохнули и неплохо подкрепились, но все же долго не задерживались, и, с уходом со станции японцев, которые покинули ее на другой день, мы двинулись дальше тем же походным порядком, что и прежде.

Надежда, что в Забайкалье будет легче, так как, по слухам, которы­ми мы питались в пути, власть здесь находится в руках атамана Семе­нова, а ему помогают японцы, — фактически не оправдалась. Правда, японцев мы видели на Мысовой, попадались они нам и дальше, на других станциях, но они всегда уходили раньше нас, как правило, и мы по-прежнему оставались одни. Частей атамана Семенова мы не встре­чали, они, вероятно, охраняли только резиденцию атамана, то есть Чи­ту, до которой по прямой воздушной линии было не менее 500 верст, а может быть, и больше.

Предоставленные сами себе, мы одиноко брели, отмеряя шагами уже пятую тысячу верст. Обстановка, вопреки нашим ожиданиям, не изменилась. Так же было холодно, так же плохо обстояло дело с пита­нием, и так же нас окружали только враги. Снега было меньше, это правда, как в Забайкалье бывает всегда, он даже местами не покрывал всей земли, но это утешало нас мало, так как все равно было и опас­но, и трудно, как во время всего похода.

Вдруг почему-то припомнилось из географии, что все Забайкалье лежит на 1000 метров выше уровня моря и что к востоку от Байкала проходит целый ряд горных хребтов: Хамар-Дабан, Яблоновый, Даурс­кий, Нерчинский и др. Все они богаты золотом. Как странно!.. Все это когда-то было в книжке, в небольшом растрепанном учебнике, за не- выученный урок из которого нередко получали единицы... А теперь?.. А теперь вот собственными ногами шагаю по этому самому — Хамар-Дабану... Да ведь это же каторга!.. Настоящая каторга!.. Каторга со всеми ее рудниками и острогами... Горный хребет перевалить трудно... Тяжелеют ноги, а мы идем, все идем... и идем...

Держимся ближе к полотну железной дороги, где станции, разъез­ды, полустанки со своими поселками расположены чаще, чем в сторо­не от железной дороги, в лесистых горах и степных просторах, где и на сотню верст трудно найти жилье, кроме бурятской юрты.

На железнодорожные пункты красные нападали реже, так как на некоторых из них еще стояли японцы, и это облегчало наше положе­ние. Нельзя было, конечно, не обратить внимания на то обстоятель­ство, что, когда мы появлялись на станции, занятой японцами, после­дние через несколько часов ее покидали. Ясно было видно, что японцы эвакуируются, и после ухода нас вслед за японцами вся территория, включая и покидаемую станцию, оставалась красным.

При разговорах с японцами, которые хотя и плохо, но многие го­ворили по-русски, они отвечали неизменно одной и той же заученной фразой: «Нась-ему ка-мадь-иню ницьй-и-го ней-из-вець-и-ноу!» И упорное молчание дальше. Это все, что мы могли от них узнать. Если японцы уходили и оставляли нас одних, значит, так надо по каким-то высшим соображениям, и мы не рассуждая, безропотно подчиняясь, шли и шли дальше, надеясь только на себя.

Местное население нам заметно не сочувствовало, но еще больше оно не сочувствовало власти атамана Семенова, хотя считать их боль­шевиками было очень опрометчиво, так как означало сознательно тол­кать их в объятия последних. Люди просто беспокоились за свое доб­ро, которое так нещадно расхищалось и гибло при Гражданской войне, и они только старались порою его защитить, особенно от тех, которые уходили неизвестно куда, унося с собою их добро, — вот и все.

Ну так или иначе, но сочувствия по отношению к нам у населения не было. В лесистых горах подстерегали нас красные партизаны, из которых запомнились имена: отряд Старика, он же и Ворон, отряд какой-то свирепой женщины-коммунистки, отличавшейся неимоверной жестокостью, и еще какой-то знаменитый Карандашвили — все они, вероятно, по моему предположению, из местных каторжников.

Дружелюбнее других к нам относились инородцы-буряты, у кото­рых мы всегда находили радушный прием. Гостеприимство бурят вы­ражалось в неизменном угощении чаем, называемом «сливан». Он при­готовляется из настоя кирпичного чая на горячей воде с примесью кобыльего или козьего молока, топленого бараньего сала и соли. На вкус подобная бурда — тошнотворное пойло, а по способу приготовления — и того хуже. От любезно предложенного угощения отказаться нельзя — это кровная обида хозяину, а буряты доставляли нам, и всегда по сво­ей инициативе, ценные сведения о красных, благодаря которым мы не раз благополучно выходили из почти безвыходного положения.

Здесь, я думаю, уместно сказать несколько слов о бурятах, на кото­рых в то время красные не обращали внимания, смотря на них как на дикарей. Дикие забайкальские степи, живописные весной, когда они покрыты красивым ковром различных полевых цветов — лилиями, пионами, тюльпанами, а летом — ковылем, полынью и другими степ­ными травами, весьма удобны для пастбищ. Занимаясь скотоводством, буряты испокон века облюбовали эти места для своих стад и являются здесь самым многочисленным племенем из всех инородцев.

Во время похода по Забайкалью, бродя по просторам бурятских кочевий, я не раз наблюдал, как в неоглядной желто-бурой степи вдруг появлялась и маячила на горизонте черная точка... Ближе, ближе, но все еще далеко-далеко — степной наездник-бурят на низкорослой мон­гольской лошаденке не сидит, а как-то своеобразно примостился од­ной половиной своего корпуса, без седла, и мчится к нам со сведения­ми о красных.

Уходящая за горизонт глухая, молчаливая степь... Одинокий узкоглазый монгол... и какой-то неуловимый, загадочный на всем отпеча­ток Азии, который нельзя объяснить. В нем, как в миражном мареве, воображение уносит нас в историю... Мысль горит!.. Да не горит, а полыхает!!! И летит в тьму веков, где фантазия бередит покой далеких, далеких былей, в которых слышится мистический топот бешеного не­стройного галопа азиатских орд, попирающих мою родную Русь.

Может быть, здесь... И вернее всего — здесь!.. Или где-нибудь неда­леко, вот так же и Чингисхан одиноко скакал по этим степям, обурева­емый своей дерзкой и непокорной мыслью — покорить весь мир. Отсюда Чингисхан послал свои орды в Европу, и они беспрекословно потекли миллионной лавой и затопили Россию на целых триста лет, что и спасло Европу от той же участи. Отсюда может прийти и та желтая опасность, о которой так много говорили во время Русско-японской войны. В этом есть что-то апокалиптическое. Отсюда, как из бездны зверя, можно ждать, что желтая опасность с красной идеологией неудержимым пото­ком зальет весь мир, и если Западу не удастся разрушить тот барьер, который он пытается разрушить, ему спасения больше нет.

...И хрястнет нежный их скелет

В тяжелых азиатских лапах...

Отправка больных

На одной железнодорожной станции, при которой расположен ка­кой-то большой завод, кажется Черемховские Копи (за точность не ручаюсь), верст за 250 от Читы, нам удалось установить, что продол­жать движение вдоль железной дороги нельзя, так как нас поджидают сильные засады. Мы решились на крайность.

Соорудив по настойчивому требованию специальный поезд и погру­зив в него всех наших раненых, которых до сего времени мы везли с собой, а также больных, детей, женщин и просто слабых, отправили его в Читу через станции, занятые красными, полагаясь на Провиде­ние... Остальные, способные преодолеть ожидаемые трудности, унич­тожив или бросив обременяющий нас обоз, превратив его во вьючный, более удобный при движении в горах и ущельях, двинулись к северу от железной дороги по труднопроходимым тропам малонаселенной местности.

Этот последний путь до Читы, продолжавшийся две-три недели, был физически и морально чуть ли не труднее всего предыдущего пути. Первые полтораста или двести верст партизаны не давали нам дышать. Они выбивались из сил, чтобы преградить нам дорогу или как можно больше вывести нас из строя. Местность им очень благоприятствовала.

Особенно бывало жутко в тесных ущельях, где мы проходили, стис­нутые неприступными скалами, по узкой тропинке, растянутые цепоч­кой по одному, а нас поливали дождем метких пуль из-за каждого камня. К счастью нашему, надо сказать, что атакующие нас партизаны не отличались ни храбростью, ни тактическими соображениями. Сто­ило десятку наших смельчаков забраться на вершину, где обыкновен­но располагались красные, как они, иногда целая сотня, бросались по коням и быстро скрывались в лесистых зарослях сопок, оставляя нам открытый путь.

Ближе к Чите поселки становились чаще. Здесь партизаны, напуган­ные карательными отрядами атамана Семенова, были уже не так дер­зки. Жители очень замкнуты, и трудно было узнать, на чьей стороне их симпатии, хотя они охотно делились всем, что имели. Поселки боль­шие и богатые.

Не доходя до Читы верст 100, однажды в ясное утро первых дней марта, только что покинув ночлег и вытянувшись за деревню, на хол­мистом горизонте мы увидели группу всадников, которые, очевидно, следили за нами. Трудно было определить, как велик отряд, но по гру­бому подсчету наметанного глаза он не превышал сотни. Что это были за люди и сколько их было еще, скрытых от нашего взора, сказать было невозможно, поэтому для предосторожности мы приняли боевой по­рядок и продолжали двигаться, так как другого выбора не было.

Когда же наши конные решительно пошли на соприкосновение с предполагаемым противником, таинственные всадники быстро без вы­стрела скрылись за соседними холмами. Наши их не преследовали. В течение всего текущего дня загадочные конные больше не появлялись, и мы, хотя и в напряженном состоянии, но без всяких эксцессов сде­лав дневной переход верст в 25—30, остановились на ночлег в посел­ке, оказавшемся на нашем пути. Здесь от жителей мы узнали, что ви­денная нами конная группа — высланная из Читы нам навстречу сотня забайкальских казаков. По рассказам, они пошли обратно, так как не могли установить, что это за вооруженная масса.

На другой день картина повторилась та же. Снова появились те же всадники и так же, не связавшись с нами, ушли, хотя мы и подавали им разные сигналы, но это не помогло. Сделав так же дневной пере­ход и снова расположившись на ночлег, мы установили точно, что это — казаки атамана Семенова, которые одну из прошлых ночей про­вели в этом поселке. По их словам, видя нас, они не рискнули подой­ти к нам, так как еще не были уверены в том, кто это — свои или красные. В конце концов, желая связаться с посланными нам навстре­чу казаками, мы решили послать кого-нибудь из местных жителей для сообщения казакам, что это действительно свои — каппелевцы. На­шлись два охотника, и мы были уверены, что завтра произойдет же­ланная встреча.

В эту ночь спалось как-то неспокойно... Мешало приподнятое на­строение — Чита, конец длинного, почти годового похода... страшно­го, изнурительного, с неописуемыми лишениями... Поход в тысячи верст... и вот она, эта сказочная «Атлантида», и из нее настоящие живые люди... Значит, это не миф... Радостное, тревожное чувство не давало покоя. Так, вероятно, должны себя чувствовать потрепанные сильной бурей моряки, потерявшие всякую надежду когда-либо увидеть твердую землю, когда вдруг, совершенно неожиданно, над кораблем они замечают птиц, порода которых держится всегда вблизи берегов... Из груди вырывается крик радости: «Земля!» — хотя ее еще и не вид­но... Она и не так близка, но они уже воскресли... Ура!

На третий день мы, забыв усталость, шли бодро и нетерпеливо всматривались в туманную, холодную и пустую даль, ища призрачных всадников. В голову лезли сомнения, а воображение рисовало предатель­ство, измену и т. п., — что вообще может создать фантазия... Кругом было тихо и безлюдно. Верст пять не доходя до большого села Думы, которое живописно и правильно раскинулось на отлогом холме, мы на дороге увидели долгожданную казачью сотню, на этот раз не уходив­шую, а легкой рысцой двигавшуюся в нашем направлении. Наши кон­ники, увидев казаков, без команды понеслись к ним навстречу. Каза­ки, заметив этот нетерпеливый порыв, перешли на галоп, и быстро, с радостным криком обе группы смешались, обнимаясь и засыпая друг друга вопросами.

Вскоре, также торопясь, подошла и вся наша колонна. Оживление было пасхальное, и радости не было конца. Говорили, кричали, шути­ли, острили, обнимались и, входя в село, первый раз за весь Сибирский поход мы готовы были петь. Был действительно какой-то праздник, и нарядные жители встретили нас восторженно. Пользуясь гостеприим­ством и забыв все невзгоды, мы устроили дневку.

Цель отдыха в 40 верстах от Читы имела свои основания. Во-пер­вых, собрать и привести в какой-то порядок изнуренные походом час­ти, а во-вторых, самолюбивое намерение — не уронить воинской чес­ти и бодро вступить в город.

Остальную часть пути в 40 верст мы покрыли в один день и в нача­ле марта 1920 года, под вечер одного прекрасного и уже почти весен­него дня, мы радостно входили в обетованную Читу.

*   *   *

К моменту прихода в Читу вся Сибирская или Каппелевская армия, как ее тогда называли, под командованием генерала Войцеховского, представляла из себя жалкие остатки в 15 или 20 тысяч от тех 700 ты­сяч человек, которые двинулись с берегов Камы и Волги. Дух и поря­док этой группы резко отличались от основных начал войска атамана Семенова. В основных идеях этих начал для нас было столько острых углов, что надо было иметь много ловкости и такта, чтобы умело ма­неврировать и не напороться на один из них. Даже в первые дни на­шей встречи эти отношения едва удержались на острие ножа.

Примечания

1. Варженский В. Поручик. В белых войсках Восточного фронта; весной 1919 г. в Чердынском полку Пермской дивизии. Участник Сибирского Ледя­ного похода. В эмиграции. Умер после 1972г. Впервые опубликовано: Первопоходник. 1971. Июнь—август. № 2—3.

2. 16-я Сибирская (Пермская) стрелковая дивизия. Сформирована на Восточном фронте в январе 1919 г. после освобождения Перми. Входила в 1-й Средне-Сибирский стрелковый корпус. С конца февраля и по начало июля 1919г. находилась в боях вдоль линии железной дороги Пермь—Вятка и Пермь—Кунгур. Состав: 61-й Пермский (подполковник Бармин), 62-й Чердынский (капитан Рейнгардт), 63-й Добрянский(полковник Поляков), 64-й Соликамский (подполковник Правохенский) стрелковые полки, 16-й Сибир­ский артиллерийский дивизион (подполковник Стрижев), 16-й Сибирский инженерный дивизион (капитан Разумов) и 16-й Сибирский прифронтовой (запасный) полк (капитан Покровский). Добрянский полк перешел на сто­рону красных и сдался им 30 июня 1919 г. под Пермью. Пермский стрелко­вый полк упоминается в описании боя у ст. Тайга в двадцатых числах декабря 1919 г. (возможно, что это была Пермская школа прапорщиков). Чердынский полк после Красноярска имел около 300 бойцов. Начальник — генерал-майор Шаров. Начальник штаба — полковник Сухарский.