Дети зверя Мааны (бурятская сказка)

В стародавние времена жила в наших лесах и горах чудо-зверь мать Мааны. Была она, как кедр вековой, большая. По горам ходила, в долины спускалась, нигде похожего на себя зверя не нашла. И уже начала понемногу стареть.

"Я умру", – думала Мааны, – "и никто меня не вспомянет, забудут все, что жила на свете большая Мааны. Хоть бы родился у меня кто-нибудь…"

Мало ли, много ли времени прошло, и родился у Мааны сын – котёнок.

– Расти, расти, малыш! – запела Мааны. – Расти, расти.

А котёнок в ответ:

– Мрр-мрр, ррасту, ррасту...

И хоть петь-мурлыкать научился, но вырос он мало, так и остался мелким.

Вторым родился барсук. Этот вырос крупнее кота, но далеко ему было до большой Мааны, и характером был он не в мать. Всегда угрюмый, он днём из дома не выходил, ночью по лесу тяжело ступал, головы не поднимал, звёзд, луны не видел.

Третья – росомаха – любила висеть на ветках деревьев. Однажды сорвалась с ветки, упала на лапы, и лапы у неё скривились.

Четвёртая – рысь – была хороша собой, но так пуглива, что даже на мать поднимала чуткие уши. А на кончиках ушей у неё торчали нарядные кисточки.

Пятым родился ирбис-барс. Этот был светлоглаз и отважен. Охотился он высоко в горах, с камня на камень легко, будто птица, перелетал.

Шестой – тигр – плавал не хуже Мааны, бегал быстрее барса и рыси. Подстерегая добычу, был нетороплив – мог от восхода солнца до заката лежать притаясь.

Седьмой – лев – смотрел гордо, ходил, высоко подняв свою большую голову. От его голоса содрогались деревья и рушились скалы. Был он самый могучий из семерых, но и этого сына Мааны-мать играючи на траву валила, забавляясь, к облакам подкидывала.

– Ни один на меня не похож, – дивилась большая Мааны, – а всё же это мои дети. Когда умру, будет кому обо мне поплакать, пока жива – есть кому меня пожалеть.

Ласково на всех семерых поглядев, Мааны сказала:

– Я хочу есть.

Старший сын – кот, мурлыча песенку, головой о ноги матери потёрся и мелкими шагами побежал на добычу. Три дня пропадал. На четвёртый принёс в зубах малую пташку.

– Этого мне и на один глоток не хватит, – улыбнулась Мааны, – ты сам, дитя, подкрепись немного.

Кот ещё три дня птахой забавлялся, лишь на четвёртый о еде вспомнил.

– Слушай, сынок, – сказала Мааны, – с твоими повадками трудно будет тебе жить в диком лесу.

Только замолчала Мааны, а кота уже и не видно, убежал.

– Я голодна, – сказала Мааны барсуку. Тот много не говорил, далеко не бегал. Вытащил из-под камня змею и принёс матери.

Разгневалась Мааны:

– Ты от меня уйди! За то, что принёс змею, сам кормись червями и змеями.

Похрюкивая, роя землю носом, барсук, утра не дожидаясь, в глубь чёрного леса побежал. Там, на склоне холма, он вырыл просторную нору с восемью входами-выходами, высокую постель из сухих листьев взбил и стал жить в своём большом доме, никого к себе не приглашая, сам ни к кому в гости не наведываясь.

– Я хочу есть, – сказала Мааны росомахе. Семь дней бродила по лесу кривоногая росомаха, на восьмой принесла матери кости того оленя, чьё мясо сама съела.

– Твоего, росомаха, угощенья ждать – с голоду умрёшь, – сказала Мааны. – За то, что семь дней пропадала, пусть потомки твои по семь дней добычу выслеживают, пусть никогда они не наедаются досыта, пусть едят с голоду всё, что придётся...

Росомаха обвила кривыми лапами ствол кедра, и с тех пор Мааны никогда не видала её.

Четвёртой пошла на охоту рысь. Она принесла матери только что добытую косулю.

– Да будет твоя охота всегда так же удачлива, – обрадовалась Мааны. – Твои глаза зоркие, уши чуткие. Хруст сухой ветки ты слышишь на расстоянии дня пути. Тебе в непроходимой чаще леса хорошо будет жить. Там, в дуплах старых деревьев, ты детей своих будешь растить.

И рысь, неслышно ступая, той же ночью убежала в чащобу старого леса.

Теперь на ирбиса-барса посмотрела Мааны. Ещё слова сказать не успела, а барс одним прыжком уже вскочил на островершинную скалу, одним ударом лапы повалил горного теке-козла.

Перебросив его через плечо себе на спину, барс на обратном пути поймал быстрого зайца. С двумя подарками мягко прыгнул он вниз, к жилищу старой Мааны.

– Ты, ирбис-сынок, всегда живи на высоких скалах, на недоступных камнях. Живи там, где ходят горные теке-козлы и вольные аргали-бараны.

Взобрался барс на скалы, убежал в горы, поселился между камней.

Куда пошёл тигр, Мааны не знала. Добычу он принёс ей, какую она не просила. Он положил к её ногам убитого охотника.

Заплакала, запричитала большая Мааны:

– Ой, сынок, как жестоко твоё сердце, как нерасчётлив твой ум. Ты первый с человеком вражду начал, твоя шкура полосами его крови на вечные времена окрашена. Уходи жить туда, где полосы эти будут мало приметны, – в частый камыш, в тростники, в высокую траву. Охоться там, где людей нет. В хороший год питайся дикими кабанами и оленями, в плохой – лягушек ешь, но не трогай человека! Если человек тебя заметит, он не остановится, пока не настигнет.

С громким жалобным плачем полосатый тигр в тростники ушёл.

Теперь отправился на добычу седьмой сын – лев. В лесу охотиться он не захотел, спустился в долину и приволок оттуда троих убитых людей.

Мааны-мать чуть ум не потеряла.

– Ох-ох! – стонала она, царапая свою голову. – Ох, жаль мне себя, зачем родила я семерых детей! Ты, седьмой, самый свирепый! В моих лесах, в моих горах не смей жить! Уходи в далёкие широкие долины, туда, где не бывает зимней стужи, где не знают лютого осеннего ветра. Может быть, жаркое солнце смягчит твоё твёрдое сердце!

Ушёл лев из наших мест, и не стало тут львов. А раньше, говорят, были.

Так услала от себя всех семерых детей жившая когда-то большая Мааны. И хотя под старость осталась она одинокой, и хотя, говорят, умирая, никого из детей своих позвать не захотела, всё же память о ней жива – дети зверя Мааны по всей земле расселились.