«Богомол» // Наумов Ю. А. (2017)

Действие детективно-приключенческого романа «Богомол» разворачивается зимой 1919-1920 годов, когда Иркутск ненадолго приобрёл статус столицы России. Роман опубликован с любезного согласия автора.

Богомол

Предстояла бессонная ночь — нужно было принять на борт тринадцать ящиков золота и отправиться на восток. В сумерках наш бронепоезд причалил к погрузочной платформе. Новенький «Фиат» госбанка, поблёскивая мокрым тентом, придвинул кузов к багажному вагону. Хлопнул упавший борт, две пары мускулистых рук брались за верёвочные петли, отрывали обитые железом ящики от пола и передавали в вагон, освещённый огнём керосиновых ламп.

Хлестал дождь вперемешку со снегом, вдалеке под фонарями лоснился чёрный перрон. Скверная погода стоит всю неделю, с тех пор как за окраинами Омска, пока ещё вдалеке, но отчётливо и ясно замаячили в степи красные дозоры. Мы отступаем, всё дальше падая в сибирскую пустоту, и в эти серые октябрьские дни город предался трём занятиям: молитве, пьянству и бегству.

Я предпочёл пьянство. Позавчера со Смеловским и Фелицыным нагрянули к Удальцову, нашему товарищу по офицерской роте. Против «Шустова» он ничего не имел, кроме бутылки «Ожье». Планы на вечер были грандиозные, но опьянеть не смогли: душу отравила злость. Около полуночи сели играть в карты. Удача не шла, и рука разнылась некстати. Ближе к утру меня пригласили к телефону. Так закончился мой отпуск.

Шеф военной разведки Бикреев ждал в машине один, без водителя. Чёрный «Руссо-Балт» тронулся с места и покатился в хмурый, посечённый мокрым снегом город. Остановились на берегу Иртыша. Заглушив мотор, Бикреев сказал:

― Я только что из Ставки. Принято решение: Омск отдаём без боя. Всё управление перемещается в Иркутск. 

Эта новость не застала меня врасплох, но сердце всё же забилось сильнее. Место для новой столицы выбрано крайне рискованное: Иркутск начинён агентами красных, взрыв неизбежен. За Байкалом, в царстве атамана Семёнова, было бы намного спокойнее.

― Из огня да в полымя, ― сказал я.

― Это только полбеды. ― Бикреев выпрямился, откинулся на спинку кресла. ― Эвакуация пойдёт по Транссибу. Представь, какой хаос начнётся, когда сотни эшелонов двинутся на восток. До Иркутска ― почти три тысячи вёрст. Дорогу на этом отрезке держат чехи. Они готовы убить за лопату угля, лишь бы вывезти своё барахло. Придётся уступать ― не время ссориться с союзниками.

― Значит, финал.

Бикреев раскрыл портсигар, предложил папиросу.

― Тебе лучше уехать, пока всё тихо. Доставишь посылку в Иркутск. Получатель ― доверенное лицо барона Унгерна.

― Ставка решила дружить с бароном?

― Разногласия оставлены, барон и атаман Семёнов прикроют наш исход за границу. Решено передать им небольшую партию золота. Для этой цели организована экспедиция. Её начальником назначен некто Счёткин Мечислав Борисович, чиновник из министерства финансов. Он настоял, чтобы за безопасность груза отвечал капитан Безсонов, офицер при штабе Первой армии. 

Капитан Безсонов — моя легенда. С ней я работал в Монголии, выполняя одно задание для Унгерна.

― Кто Счёткин?

― Интересный тип ― продавал информацию японцам, были ещё кое-какие грешки. Мы держали его в разработке, пока не получили приказ отставить — у него нашёлся покровитель на самом верху, кто-то из союзников. 

― Поезд уже приготовили? 

― Тот самый, что ты привёл из Челябинска. Погрузка ― сегодня в двадцать один час. В Иркутске поезд должен перейти в распоряжение барона.

― Значит, конвойная группа уже собрана.

― Солдаты-запасники, с ними три офицера.

― А что фельдъегеря? Паламеди?

Бикреев нахмурил пшеничные брови, потушил папиросу.

― Как ты знаешь, мы продаём на Запад драгоценности из нашего государственного запаса, покупаем оружие и прочее. Компания Ле Бирс вызвалась купить у нас бриллианты. Из Лондона приехали несколько специалистов. Заключением контракта с нашей стороны занимался Счёткин, со стороны британцев ― лорд Хаддиган. По каждому вопросу он бегал советоваться к своей молодой жене Мэри; она, конечно, была главной в этой группе. Для англичанки у неё довольно экзотическая внешность, в чертах её лица есть что-то монгольское; лорд Хаддиган говорил на фуршете в министерстве, что она дочь английского офицера и китайской аристократки. Я попросил кое-кого помочь с информацией о леди Мэри. В Москве.

Я знал, о ком он говорит. В военной разведке большевиков работает один наш старый знакомый. По разные стороны фронта нас развели убеждения. Он предан идее красных и предпочтёт измене смерть, но есть вещи, которые объединяют монастыри самых враждующих конфессий. Бикреев мог обратиться к нему только в одном случае: столкнувшись с абсолютным злом. 

— По условиям контракта, — продолжил он, — мы должны были доставить бриллианты своими силами. Груз сопровождала команда поручика Паламеди. В её состав включили сотрудницу контрразведки атамана Семёнова, псевдоним ― Диана.

Он вынул из портфеля фотокарточку. Со снимка смотрела молодая красивая женщина с острым цепким взглядом и жестокими, чётко очерченными губами. Глаза и скулы выдавали в ней гуранку — в Забайкалье гуранами называют детей от смешанных браков русских и бурят. Я вспомнил, где видел её лицо.

Давным-давно, ещё студентом, я участвовал в географической экспедиции, своей первой вылазке на Восток. По пути наш караван остановился в Кяхте у купца Данилы Митрофановича Брагина. В тех краях он слыл счастливчиком: приехал в Забайкалье школьным учителем, женился на дочери богатого монгола, занялся торговлей скотом и весьма преуспел. Его жена поведала пару местных легенд, я пересказал одну в статье для «Вестника археологии». Купеческая дочь, милая девушка с белыми лентами в волосах, крутилась подле меня вечерами, когда мы с её отцом играли на пару в бридж. Сейчас ей, должно быть, за тридцать.

― Партия бриллиантов была помещена в один саквояж, ― продолжал Бикреев. ― Путь в Лондон лежал по морю, через Владивосток. Конвой отправился в город в пульмановском вагоне, его присоединили к почтовому составу. Англичане уехали днём раньше пассажирским поездом, чтобы соединиться с нашей группой во Владивостоке и вместе продолжить путь на корабле. Так вот, после отъезда англичан Диана была избита. У себя дома, в Омске. Ворвались в дом, завладели документами, приковали к стене в подвале. Нападавших было трое, среди них ― женщина, очень похожая на леди Мэри. Она подменила Диану в конвойной группе и благополучно отправилась во Владивосток.

― Никто не заметил подмены?

― Диана ― новый в Омске человек. Никто из конвоя не знал её в лицо, кроме Счёткина. Диана была зачислена в группу по его  рекомендации; меня посвятили в курс дела постфактум. Теперь остаётся лишь констатировать, что у леди Мэри почти всё получилось. Она допустила только одну ошибку. Я поручил Диане отправлять контрольные сообщения по телеграфу с каждой крупной станции. Такие сообщения не поступили. Я отправил офицера в Иркутске на встречу с Дианой, — проверить, всё ли в порядке. Поезд прибыл в Иркутск в ночь на семнадцатое октября. Вагон отцепили, чтобы отправить дальше с другим составом — так было запланировано; Счёткин сказал, что это необходимо для секретности. ― Мы оба не удержались от ухмылки. ― Наш человек застал на перроне женщину, похожую по описанию на Диану. Она несла сумку с бриллиантами, сумка отмечена золотой монограммой в виде латинских букв NB. На просьбу предъявить документы женщина открыла огонь. ― Бикреев покрутил головой, досадливо кривя рот. ― Сам знаешь, какой у нас кадровый голод, приходится учить людей с нуля. Короче говоря, она застала его врасплох. Мы успели взять показания, прежде чем он скончался. По его словам, женщина после перестрелки вернулась в вагон с саквояжем в руке. Чехи услышали пальбу, оцепили станцию. Вероятно, Мэри оставила бриллианты в вагоне и сбежала, надеясь вернуться позже. Иркутская контрразведка прибыла на станцию через сорок минут, но чехи не пустили, дали разрешение только утром. Вагон к тому времени исчез.

― Насколько продвинулся розыск?

― Пока известно одно: вагон не покидал станцию в восточном направлении. Сразу после инцидента в Иркутск был направлен следователь Баштин, с ним несколько офицеров. Они не выходят на связь четвёртые сутки, контрразведка Иркутского округа их потеряла. 

― За четыре дня в Иркутске можно отыскать следы пропавшей Атлантиды, не то, что следователя из главного управления. Это саботаж.

― Сговор и саботаж. Баштин убит или похищен, окружная контрразведка замешана в этом деле. Без союзников здесь явно не обошлось.

― Чехи?

― Нет, им такое дело не по зубам. Даже если бы они задумали украсть бриллианты, об этом в тот же день узнали бы их кураторы, французы, и полетели бы головы с плеч. О ценности груза мы им не сообщили. Помощи в розыске тоже не просили, чешская контрразведка ― одно название. Сидят на железной дороге, как собака на сене.

Бикреев прикусил мундштук папиросы, принялся искать в карманах спички. Я поднёс зажигалку.

― Полагаете, леди Мэри осталась в Иркутске? 

― Иркутск был её конечной целью, потому с охраной она расправилась именно там. Теперь залегла на дно. Наверняка она связана с красным подпольем. 

— Для кого она старается? 

— Для себя. Наша забавница Полли играет за спиной у своего начальства, затеяла прощальный аккорд. Она не ограничится камнями, ей нужен золотой резерв. В её распоряжении всё необходимое: британская агентура, связи плюс наше бедственное положение. 

― Соблазн большой, золото само просится в руки. Можно захватить его в пути, на железной дороге, или в Иркутске, когда начнётся восстание. На её месте я бы устроил беспорядок, подвесил эшелоны в воздухе. Потом передал золото под охрану союзников и получил свой скромный процент.

― Она будет искать контакты с японцами, больше никому не интересна эта афера. Нужно найти бриллианты, покончить с Мэри. Как думаешь поступить?

― Рыться в бумагах железной дороги бесполезно: наверняка там всё чисто, только время потеряю. Арестовать начальство станции Иркутск не получится, чехи не позволят. Выход один: действовать нелегально. Первым делом взять в работу путейцев: того, кто дежурил по станции в ночь на семнадцатое, и начальника станции. 

― Из этих двоих кто-то наверняка в курсе. За тобой будут следить. Рано или поздно леди Мэри выйдет из тени: ваши цели совпадают. Заодно проверишь кое-кого в Иркутске. Обрати внимание на двух персонажей. Первый ― Гамлет, спящий агент. Второй ― замначальника контрразведки фон Копф.

― Кто Гамлет?

― Мой старый подопечный. Работает на телеграфе. Имеет хорошую репутацию у большевиков, для эсеров тоже свой. Я держу его в Иркутске на будущее, когда большевики разместят там своё управление. Гамлета и Копфа проверь обязательно: предательство всегда было главной бедой государства Российского, потом уже дороги и дураки. Кстати, в Иркутске всеми делами заправляет генерал Часов, начальник местного гарнизона. Держись от него подальше.

Бикреев завёл мотор.

― Когда вас ожидать в Иркутске? ― спросил я.

― Скоро не жди, эвакуация затянется. На постоянную связь не рассчитывай, всякое может произойти. Явки, пароли и прочее получишь сегодня. Остальное расскажет Счёткин.

Я вышел у своей квартиры на Тобольской улице. Прощаясь, Бикреев бросил:

― Удачи.

Это значило: дело почти безнадёжное.

* * *

В десять часов я отправился в министерство финансов. Счёткин встретил меня улыбкой до ушей, будто приказчик в лавке. Круглый, суетливый, с опиатным блеском в крохотных глазках, он то и дело перебрасывал ногу на ногу, вертя в пальцах серебряную табакерку. Его инструктаж свёлся к напыщенным рассуждениям о важности «данной поездки». Машинально кивая перепадам его интонации, я пролистал подорожные документы. Нигде не был указан получатель груза. Мой вопрос опечалил Счёткина.

― Ах, Андрей Петрович! ― со стоном проговорил он, накладывая пухлые руки себе на грудь. ― К чему вам эта информация? Давайте поступим так: вы просто доставите меня в Иркутск, а затем ― отдыхайте, приводите здоровье в порядок! Надеюсь, этот небольшой вояж доставит вам удовольствие.

Упорство финансиста раззадорило меня. Я перевёл беседу на приятные моменты дороги, от них перешёл к сибирским достопримечательностям, потом увёл собеседника в туманы этнографии и получил намёк, что получатель золота ― азиат, офицер барона Унгерна.

Когда мы уже почти закончили, в комнату вошли офицеры конвоя: усатый казачий урядник, демонического вида мичман в бушлате и армейский поручик, белобрысый детина с печальным курляндским лицом.

― Это самые лучшие люди, ― сказал Счёткин, ― надеюсь, вы подружитесь.

Меня охватило скверное предчувствие.

* * *

Мы оставили Омск во втором часу ночи. У станции Зима пошаливают банды, а в остальном дорога чиста.

В нашем поезде три вагона, обшитых английской сталью. Первый с головы ― салон-вагон, шесть узких одноместных купе и что-то вроде кают-компании с большим столом, неувядающим фикусом и безучастно тренькающей люстрой. Второй вагон ― казарменный, с кухней и нарами для нижних чинов и локомотивной бригады, за ним ― локомотив, а следом ― багажный вагон. Спереди и сзади состав прикрывают огневые платформы с башней командного пункта, горной пушкой и дюжиной пулемётов Максима, плюс две платформы с рельсами и шпалами для срочного ремонта дороги. Против большого калибра мы едва ли продержимся, но курьерский поезд и не должен являть собою крейсер на колёсах. Короче говоря, наш поезд лёгок, быстр и неплохо вооружён. И как всякая боевая машина, он должен иметь собственное имя. Не мудрствуя лукаво, я назвал его «Арго». Днём накануне отъезда имя было начертано на его бортах.

Расставив караулы, я долго стоял в командирской башне у щитка с лампочками сигнализации и портретом Колчака, наглухо привинченным к стенке. В стальную прорезь летел снег. Всё человеческое брошено позади, лишь беснуется ветреный сумрак. За городом мы сразу набрали ход, но ещё долго тянулись эшелоны на запасных путях. Некоторые уже стояли под парами, направив чёрные локомотивы на восток, и эта мрачная готовность добавляла тревоги в холод, распахнутый впереди. Вот промелькнула закутанная в серые платки старуха, таща за руку подростка в гимназическом пальто и несуразный пухлый чемодан; вот спотыкается на бегу, раскидывает тонкими лодыжками девочка, поспевая за отцом, крупным мужчиной в мокрой шубе, согнувшимся под тяжестью тюка с пожитками, где только самое нужное, последнее из домашнего тепла…

Я вернулся в купе. Нужно осмыслить информацию, полученную перед отправкой.

Из отчёта контрразведки выходило, что вагон попросту сгинул в ночи и тумане. В документах станций Иркутск и других он не значился. Начальник станции Кудимов и дежуривший в ту ночь инженер Тюленьев выразили недоумение вопросом о судьбе вагона, их отпустили домой по требованию чехов. Первым делом в Иркутске нужно встретиться с начальником станции, поговорить без свидетелей и церемоний.

Теперь об офицерах конвоя. Их было четверо, биографии чисты навылет: годы беспорочной службы в Фельдъегерском корпусе Его Величества, у каждого в Омске семья. Не похоже, чтобы в Иркутске они отправились погулять. К списку было добавлено ещё одно имя, торопливо вписанное простым карандашом: «г-жа Рихтер». Значит, она та самая сотрудница, которую подменила англичанка.

Вообще, история эта выглядит очень странно. Вломиться в дом к контрразведчику, избить его. Три года назад я сказал бы, что это лунатический бред, однако нынче такие времена, что всякая ересь возможна.

Подмена бойца конвоя. Здесь, конечно, не обошлось без участия Счёткина. Ему достаточно было представить Мэри как Диану, то бишь госпожу Рихтер, и половина дела сделана. Бриллианты достаются леди Мэри, Счёткин получает свою долю и бежит из страны. Этот рейс ему понадобился, чтобы вырваться из Омска. Бикреев считает, что Мэри положила глаз на золотой резерв; значит, она сидит в Иркутске, готовит восстание; встреча Счёткина и Мэри должна случиться именно там. Но вряд ли Счёткин намерен останавливаться в Иркутске. Он взял в команду своих подельников, все ведут себя уверенно и нагло. Похоже, он собрался угнать поезд, всерьёз полагая, что я ему не помеха: штабной офицер, после ранения, разочарованный, опустошённый переменами в стране. Значит, план Счёткина расстроился, бриллианты потеряны, и он решил удовлетвориться золотом. Есть только один способ проверить эту версию: пустить события на самотёк.

Кстати о бриллиантах. Коллекция, помещённая в чёрный кожаный саквояж с монограммой жёлтого металла в виде букв «N.B.», оценена в тридцать миллионов фунтов стерлингов. Куш довольно крупный даже по меркам революций. Следовательно, в круг подозреваемых попадают все герои нашего времени: большевики, анархисты, монархисты, либералы, эсеры всех мастей,  иностранные вояки, дезертиры, бандиты и местное ворьё.

Напоследок я пробежал глазами длинный, снабжённый всеми регалиями список исчезнувших камней. Коллекция состоит из бриллиантов чистой воды весом от тридцати каратов. Звезда собрания ― безупречно чистый жёлтый бриллиант октагональной формы о шестидесяти пяти гранях, весом в девяносто три карата. Он назывался «Ведьма»; в легенде было специально отмечено, что этот камень принадлежал Чингисхану. Мне известен лишь один бриллиант с таким описанием и историей. Он назывался Идоган, у монголов это слово означает как раз шаманку или ведьму. Я никогда не видел этот камень, знаю только его легенду. В мире осталось два человека, имеющих о нём представление: профессор Токийского университета Хамао Саката и я, автор этого скромного мемуара о событиях давно минувших дней.

Придётся рассказать о себе по порядку.

* * *

Моё детство прошло в Петербурге, на Литейном. Своих родителей я не помню — они работали в Лондоне и погибли, едва мне исполнился год. Меня усыновил друг отца генерал Безсонов, мрачноватый бездетный вдовец. Я знал, что он служит в разведке, но идти по его стопам даже не думал. Это ремесло казалось мне тёмным, а счастье виделось в блестящей жизни гвардейца. Узнав о моих планах, Безсонов только пожал погонами и устроил меня в Пажеский корпус.

Мои отроческие воспоминания ярки и несколько тривиальны. Переполненные небом высокие окна, золотые вагоны дворцовых анфилад… Многие расскажут вам примерно то же. Я преуспел в атлетических занятиях и тактике. В библиотеке перечёл всё, что относилось к войне. Ночные бдения с книгами при свете свечи не прошли даром — ко мне приклеилось прозвище Богомол, от него уже не избавлюсь.

Как-то раз в летнем лагере, где мы, юные пажи, изнывали от скуки и свежего воздуха, в одном французском журнале я нашёл статью о Чингисхане. Впервые я прочёл о нем что-то хорошее, и тотчас он стал моим кумиром. Я разглядел его в степном полынном ветре, в медном сиянии скул,  блеске отваги и Вечного Синего Неба. Жизнь императора монголов была загадкой, а смерть увела тайну в вечность, ведь никто не знает, где покоится его прах. Я поклялся найти его могилу.

По выпуску из Корпуса я был определён в Лейб-гвардии Финляндский полк. Мы стояли в Петербурге, дни летели быстро и легко. Скачки, актрисы, липкие перья перепаханных душных перин, пустые, ненужные ссоры. Так я встретил тот июльский вечер, что резко повернул мою жизнь.

Играли в карты у полковника Виленского. На даче под Красным Селом собралось около девяти гостей. Мне проиграл молодой атташе британского посольства и, к общему изумлению, отказался платить. Случай признали диким, выход один — поединок. Англичанин не отказался, но забегал, запаниковал, и слух обо мне как о жестоком убийце дипломатов достиг полкового начальства. К месту поединка, на берег заболоченного озера, которому никто не удосужился придумать название, он не явился. Зато пришёл начальник полкового штаба капитан Бикреев, друг моего отца и мой давний советчик, и прочитал мораль:

— Один модный германский писатель сказал, что для счастья мужчине необходимы две вещи: метко стрелять и знать истину. С первым ты, считай, справился. Теперь узнай второе.

Меня сослали в армию, в Читу. К обычному спутнику военной службы, однообразию, прибавилась долгая, протяжная тоска. Со скуки я чуть не женился, однако невесте подыскали более выгодную партию, нежели бедный армейский поручик. В диковатой просторной Чите я вспомнил о книгах. У старика Матвея Ильича Котейкина, полжизни проведшего в Киото, брал уроки японского языка; лама Бадарша учил меня монгольскому. Лицо Чингисхана вновь явилось мне, и, отбросив автоматическое существование, к которому склонял рок событий, я с лёгким сердцем подал в отставку.

По возвращению в Петербург я поступил на исторический факультет, окончил его и был оставлен для получения профессорского звания. Почти весь девятьсот третий год я провел в Тибете. В Петербург вернулся на исходе рождественского веселья. Под рюмку водки отец заметил, что микадо подцепил от европейцев модную болезнь — геополитику, и война теперь неизбежна. Через месяц японские миноносцы торпедировали наши корабли.

В первый день войны ко мне на кафедру заглянул Бикреев. Он сетовал на то, что наши генералы не потрудились узнать о Японии больше, чем написано в бульварных листках. Конечно, он вспомнил об экспедиции в Тибет, где я участвовал переводчиком, и спросил, не желаю ли послужить всерьёз. Я подумал, что меньше всего мне хотелось бы провести остаток жизни в аудитории, объясняя студентам, что Чингисхан предпочитал кобылье молоко, а не кровь христианских младенцев, и сказал:

— Почему нет?

И вот — эшелоны, вокзалы, Байкал, и зелёные меланхоличные сопки, и ветер в лицо. Первое время я служил при штабе армии, а в начале августа получил командировку в Амурский казачий дивизион. Предстоял разведочный рейд по тылам японцев, меня отправили с назначенными в вылазку казаками. Под проливным дождём наша полусотня попала в засаду, увязла в грязи. Назад вернулись с пленным японским майором и свинцовыми подарками от микадо; моя порция застряла в правой ноге.

В иркутский госпиталь ко мне из Петербурга приехала невеста, Маша. Мы не были близки до этой встречи. Нас повенчали жёлтым октябрьским утром в Иркутске. Через год родился сын.

Тем временем Бикреев поднялся по службе. Я перешёл под его начало просто и легко, будто свернул с Фонтанки на Невский. К моим ученым занятиям прибавились разведочные курсы генштаба и новые задачи, не всегда связанные с археологией. Потом началась Великая война, работы прибавилось. Меня отправили на Восток, где я и просидел почти всю войну.

Формально я числился в университете, а на деле воровал одну свою жизнь у другой, меняя науку на разведку и обратно. Стоит ли удивляться, что везение учёного осенило меня только раз. Это было в Китае, в пустыне Такла-Макан. Отправиться туда посоветовал мой учитель и друг Лао Ши, профессор университета Бэйян. Он полагал, что в селении Черчен погребена древняя библиотека, способная изменить представление Европы об истории и самом человеке.

Раскопки пошли из рук вон плохо. Дизентерия, лихорадка, заболели пять человек. Две недели мы копались в пыли и прахе, когда мне в руки попала средневековая рукопись — лист золотисто-жёлтой бумаги, сложенный в тридцать шесть сгибов. «Сказание о великом камне Идоган», так она называлась. Идоган, или удаган, — монгольское название шаманок, имеющих дело с силами природы, однако продвинуться дальше названия не удалось: текст оказался шифрованным, ничего не понять. Я отправился в Тяньцзинь к Лао Ши. Он подтвердил мою догадку: книга написана в тринадцатом веке, возможно, сразу по смерти Чингисхана. Вместе мы подобрали ключ к шифру и, прочитав пару страниц, остолбенели: рукопись подробно рассказывала о последних днях властелина Великой Степи и его мистическом алмазе.

В те самые дни в Тяньцзинь прилетела весть о большевистском перевороте. Я оставил рукопись профессору и поспешил на поезд, надеясь вернуться в Китай не позднее Рождества.

Путь в Петроград занял три недели — на железной дороге творился дикий бедлам. Холодная квартира встретила меня запиской на столе: «Андрей, жду тебя в Мариинской больнице. Несчастье. Отец». 

Отца я узнал не сразу: лицо утонуло в бороде, одет в засаленный армяк, на голове — цыганского вида шапка. По его словам, Маша и наш сын Мишка попали в бандитскую перестрелку на улице. Раны были тяжёлые.

В больнице не нашлось медикаментов. Я побежал в знакомую с детства аптеку на Литейном. Драгоценный свёрток с лекарствами уже оказался в моих руках, когда в зал вошли три матроса. Они жаждали морфию. Не знаю, насколько чудодейственны были мои микстуры, но когда матросы попытались их забрать, я застрелил всех троих.

Через полчаса в больницу вбежали семеро с винтовками наперевес. Отец их отвлёк, я вышел через чёрный ход и на извозчике доехал до нашей дачи на Каменном острове. Утром явился Бикреев с новыми документами. Отца арестовали, держат в «Крестах».

Вечером я вернулся в больницу. Маша умерла на рассвете, Мишка вслед за ней. Через несколько дней скончался отец.

Сороковины отметили на даче. Приехал Бикреев. Следом за ним по сумеркам подтянулись ещё четыре гостя. Кого-то я знал хорошо — например, моего старого друга Серёжу Пыльцова, кого-то хуже, но все мы были учениками одного гуру. Под утро зашёл разговор о том, как жить дальше. Бикреев сказал, что в стране начинается движение против большевиков, нужно помочь светлому делу. Так появилась «Арго» — сеть из пяти учеников генерала Бикреева.

Одним из центров сопротивления был Омск. Мне поручили внедриться в тайную офицерскую организацию.

В этот русский Каракорум с его верблюдами и ветрами я приехал в начале марта. Омск давно виделся мне третьей столицей Российской империи — мантра «Ом» со славянским суффиксом удачно характеризует мир к востоку от Волги.

Я снял комнату неподалёку от Казачьего собора, в крепком доме с белыми ставнями. Домом владел штабс-ротмистр Фелицын — бывший читинский жандарм, чудом спасшийся от расправы в марте семнадцатого. С молодой женой и тремя сиамскими котами он обосновался в Омске на квартире сестры, уехавшей с мужем в Америку. Ротмистр не настаивал на оплате, стесняясь роли домовладельца и понимая, что карманы мои пусты. 

В первое время я пытался заработать частными уроками, но голодная профессура сбила цену до неприличия, и тут я вспомнил, что декреты Совнаркома не отменили покер. Самые крупные ставки делали в гостинице «Россия».

Гостиница кипела по ночам. Погоду за игорным столом делали местные шулера, убеждённые, что западнее Урала живут одни растерянные недотёпы. Моя удача стала поперёк их простой картины мира, и однажды они решили меня наказать. Блатные ходили за мной весь вечер, провожали толпой в уборную, и даже не спросили себя, зачем после игры я отказался от пролётки и пешком отправился по мосту через Омь. Им осталось только ловить пули. Вернувшись домой и, как обычно, положив револьвер на тумбочку, я заметил по взгляду Фелицына, что он всё понял. Ротмистр посоветовал сменить компанию, заметив, что на квартире его приятеля прапорщика Смеловского играют немного скромнее, зато честно. Так я получил рекомендацию в подполье.

Смеловский сочинял стихи в манере Тиртея, столь же яростные и плохие, и под видом литературного общества сколотил военный клуб. Впервые после Японской войны я оказался в тесном кругу офицеров, но быть откровенным как прежде уже не мог. Своим новым друзьям я рассказал о себе многое, умолчав лишь о том, что по роду занятий я не только учёный. Уроком послужил бывший контрразведчик, бежавший из казанской ЧК. Он исповедался о побеге на собрании подпольщиков, где проверяли новичков. Его тут же сочли агентом красных и по-тихому, на всякий случай, закололи. Так, чужой среди своих, я встретил те шальные майские дни, когда чехословацкие пленные подняли мятеж на железной дороге, и на русском просторе за Волгой вспыхнула Внутренняя война.

Со Смеловским и Фелицыным я отправился в Самару к полковнику Каппелю. Мы немного побегали с винтовками по хазарским полям. Вскоре большевики отдали нам Казань с хранившимся в местном банке имперским золотым запасом. В городе меня нашёл Бикреев. Как всегда, он был информирован от и до, формально оставаясь преподавателем военной академии. Потом власть захватил Колчак, и меня пригласили в Огенквар-2¹ — там отчаянно не хватало кадров.

После назначения я отправился на Восток. В разъездах прошёл почти год. Тем временем Колчак уволил прежнего начальника разведки с его фантазиями вместо информации, пост  занял сухарь и прагматик Бикреев. Осенью девятнадцатого года я получил приказ вернуться в Россию и наладить сообщение с нашей агентурой за линией фронта, в войсках большевиков.

Первым делом я наведался в Челябинск. В штабе Пятой армии работал агент Соловей — Серёжа Пыльцов. Он молчал уже месяц, отправленные к нему связные пропали без вести. Я заглянул в его роскошную холостяцкую квартиру поздним октябрьским вечером; Серёжа только что выпроводил яйцеголового комиссара в дымчатых очках, задушевно обращаясь к нему «товарищ Грызоватый».

Мы выпили за встречу. Серёжа, обладавший превосходным драматическим тенором, сел за рояль и исполнил арию Германа — «Что наша жизнь? Игра!». Повеяло ностальгией — десять лет назад в Киото он использовал арию как знак, что надо срочно вязать клиента. На звуки рояля заглянула соседка, миловидная щебетунья лет двадцати. Мы пили и танцевали, и вдруг меня пронзило необъяснимое сомнение. Я не верил ей, не верил Пыльцову, наша вечеринка казалась спектаклем. Когда гостья ушла, я понял: ария Германа — сигнал о появлении связного из-за линии фронта. Соседка уже позвонила в ЧК, а Пыльцов попытается меня задержать.

Нет ничего хуже, чем когда друзья заставляют выбирать между предательством и долгой мучительной смертью. Я выбрал третье. Он не мучился. В потайном сейфе Пыльцов хранил списки нашего подполья в Челябинске. Десять фамилий были перечёркнуты красным карандашом с пометкой «сделано» и датой ареста — он сдавал наших людей экономно, по одному, будто выгадывал время.

Лишь на пару минут я разминулся с группой захвата, подкатившей на грузовике к парадной. Когда дошёл до вокзала, всё уже было оцеплено, по городу рассыпались патрули. Оставалось только залечь в городе. В списке местных партизан, уцелевших от арестов, я выбрал гвардейца из Преображенского полка. Он жил в кривом домишке на берегу Миасса; его после ранения приютила  вдова. Мы выпили чаю, потом он попытался меня убить, пришлось его выключить. Очнувшись, преображенец наконец поверил моим словам, и вечером в его доме собрались пятеро подпольщиков — все, кто уцелел после арестов. Среди них оказался машинист, жилистый украинец с прокопчёнными висячими усами и бешеным взглядом. Он поведал, что накануне красные захватили наш бронепоезд, чудо британской техники. Броневик стоит на семафоре под охраной полудюжины бойцов и готов отправиться в путь хоть сейчас. Мы решились на штурм, полагаясь на единственный козырь — внезапность. 

Прошло удачно, не считая того, что двое наших погибли и я схлопотал пулю в плечо. За линией фронта мы подняли русское боевое знамя. Дальше — допрос в контрразведке, звонок от Бикреева, операционный стол. Руку спасли.

В госпитале я получил второй орден и первый за эту войну отпуск. Когда ушли официальные генералы, в палату ввалились Смеловский и Фелицын. С собой они принесли новую кожаную униформу — шик военной моды, должно быть, ограбили какого-нибудь баталёра. Моя одежда сгорела в госпитальной печи, пришлось облачиться в этот наряд. Перед отправкой мне выдали щёгольскую форму офицера эскорта главнокомандующего. Надену её в праздном богатом Иркутске, чтобы не выделяться из толпы. 

* * *

Почти весь путь летели с ветерком — наш «Прери», благослови его Господь, редко сбрасывал скорость. Остановка случилась только в Нижнеудинске, застряли на десять часов. По словам начальника станции, мы пропускали поезда чехословацких легионеров. Мои угрозы на него не действовали.

Потратив утро на телефонные звонки, злой как пёс, я вернулся в купе. Никого не хотелось видеть, но пара дыхательных упражнений и кофе с коньяком немного примирили меня с действительностью, обернув её в светлую грусть. Я отворил окно. Осень уже склонилась к зиме; догорали последние костры, в воздухе летало предчувствие снега. Всю жизнь я в походе, и снова русское межсезонье, и серые протяжные поля, и нитка железной дороги, лишь вокзал непривычно пуст для суматошного полуденного часа. Перрон оживляли только шестеро солдат в малахаях и стёганых дэгэлах с погонами — карнавальный наряд бойцов барона Унгерна. Офицер в пышной собольей шапке и малиновом халате подъехал на белом поджаром коне, спрыгнул на землю. Его тонкий подтянутый силуэт исчез из виду за стеной эшелона, ворвавшегося на станцию с запада.

В семь часов пополудни мы тронулись. Счёткин закрылся у себя ещё в Нижнеудинске, ужинали без него. Офицеры вели себя любезно и лишнего не болтали, только мичман поделился своими идеями о татаро-монгольском нашествии. По его мысли, никакого нашествия не было, просто монголы и татары передрались на именинах Батыя и очнулись только под Будапештом, когда кончилась архи. Я смеялся со всеми и думал — почему Счёткин медлит? На его месте я атаковал бы именно сейчас: до Иркутска меньше восьми часов, остановки не предвидятся.

После ужина я отправил офицеров на огневую платформу. Все они прожжённые вояки, прошли германский фронт; если я поставлю в охрану салон-вагона солдат, новобранцев из запасного полка, офицеры справятся с ними на раз. Решил обойтись без охраны. Занял кресло в кают-компании ― против входа, наискосок. Не самый удачный сектор обстрела, но лучшего не было.

Я уже начал надеяться, что Счёткин проспит до самого Иркутска, когда в девятом часу вечера он явился в кают-компанию с бутылкой бренди.

— Бдите? — поинтересовался он.

— Осталось всего ничего, какой уж сон.

— Вот и чудно! Выпьем за успешное окончание данной поездки. — Счёткин потёр ладони о брюки, откупорил бутылку. Залпом опустошив стакан, он зарядил нос из своей табакерки и громко шмыгнул. — Хм-да! Как божественно прекрасно вы назвали поезд — «Арго»! Бездна мифологии!

— Только давайте не будем заглядывать в эту бездну, чтобы она, чего доброго, не стала заглядывать в нас.

— Да уж! Это кошмар, когда находишься под наблюдением. Представьте, они едва не посадили меня! Для них все экономисты — плуты априори! А генерал Бикреев, знаете такого? Вот это фрукт! Кстати, это он назначил вас на этот бронепоезд вместо того чтобы дать вам отдых. Так вот, говорит он давеча на фуршете в министерстве: «Чтобы войны прекратились, достаточно избавиться от полусотни старых богатейших семей, управляющих этим миром, а начать необходимо с их приказчиков — международных финансистов». Каково?

— Наверное, генерал знает имена означенных господ.

Как я и думал, Счёткин списал мои слова на иронию.

— Ну, теперь с этой страной покончено, — отсмеявшись, сказал он. — У России нет шансов, и для неё это благо. Как там у поэта: «И революции Лонгиново копьё!» Гляньте, — он кивнул за окно, где проплывала станция Зима. — Сколь ёмкое название, бр-р-р! А вот ещё, полюбуйтесь! — Он порылся в портмоне размером со школьную тетрадь и вынул пятирублёвую сибирскую купюру. — Посмотрите, какое убожество, как съёжилась эта банкнота! А всё потому, что жареный гусь на вокзале стоит двести рублей! Позор! Вот и поблёкли ваши деньги! А люди, что происходит с людьми? Все опустились, упали, стали какими-то некрасивыми; живые трупы, право слово!

— Но всё-таки живые.

Он уставился на меня в упор, в глазах — искры:

— Именно это я и хочу сказать — пока ты жив, поправимо абсолютно всё. Немного денег на личном банковском счету, всего лишь чуть-чуть свободы — и ты уже не чувствуешь себя растоптанным. Вот вы, кем вы были до войны?

— Приват-доцент Петроградского университета, кафедра всеобщей истории.

— О, история! — Счёткин всплеснул руками, откинулся назад. — Теперь мы все в истории, по уши! Что она делает с нами, проклятая! Все люди как люди, а здесь — то один переворот, то другой!

— Что делать? Россия — это вечный поиск предела.

— Предела терпения! Вот гляжу я на вас в военном облачении, в этих ремнях, и понимаю, что вы ряженый. Слишком вы хороши для военной формы. Но кто же вы? Шпион? О, нет! Шпионы, они люди бесцветные, а ваше лицо примечательное. Ваше место на высокой кафедре, в Оксфорде. Вообще, внешность ваша, манеры… Это, знаете ли, итог весьма долгой селекции. Вы дворянин? Простите, я грешным делом подумал, что вы аристократ, ибо на вашем пальце довольно интересный предмет ― кольцо выпускника Пажеского корпуса, если не ошибаюсь. Сплав золота и стали?

— Да, но я вовсе не аристократ.

— Однако считаете себя русским офицером, тут и к гадалке не ходи. Не ваше это всё, давно не ваше. Страны уж нет, а те — далече; так, остался клок, и тот висит на штыках иностранцев. Вот не понимаю — что вы хотите защитить?

— Русский образ жизни, например.

— О! — застонал Счёткин. — И что это такое — русский образ жизни? Посиделки на даче, романсы? Адюльтеры с неумелыми женщинами, склонными бросаться под поезд? А невежество, Держиморды, унтеры Пришибеевы? Да пропади оно пропадом! Это же понятно — война проиграна! И кому достанется золото России, как думаете?

— Не знаю.

Счёткин смял пустую сигаретную пачку.

— Я вот тоже в недоумении. Одно знаю — Россия потеряет золото.

— Ставите под сомнение целесообразность нашей миссии?

Счёткина пробил смех. Приклеенная к губе сигарета подпрыгивала. Он оторвал сигарету и хлебнул бренди.

— Если угодно, я поясню, — сказал он. — К чёрту адмирала, к чёрту барона. Мы везём этот груз в Китай! Вы получите свою долю — восемьдесят семь килограммов золота. Дальше отправляйтесь куда хотите, лично я предпочитаю Лондон.

В тамбуре раздался стук, что-то приглушённо лязгнуло. В салоне возник детина-поручик. Взгляд его белёсых глаз ничего не выражал, руки он держал за спиной.

— Что ж, понятно, — сказал я. — Но каким образом вы намерены пройти станцию Даурию, где находится ставка барона Унгерна?

— Мы не будем останавливаться. У нас бронепоезд!

— Очевидно, вам ещё не доводилось оказаться под огнём артиллерии. И готов побиться об заклад: вы не слышали о сноровке бойцов-харачинов, способных ворваться в поезд на полном ходу и вырезать всех до единого.

— Это детали.

«Где урядник и мичман? — думал я. — Ждут за дверью? Или войдут? Лучше бы вошли».

— Ах, Мечислав Борисович! — произнёс я. — Ваша логика безупречна. Однако не кажется ли вам, что нынешняя экспроприация подобна мародёрству? Можем ли мы назвать нравственным этот поступок?

— Да бросьте, — Cчёткин махнул сигаретой. — У адмирала в запасе куча золота, а барону вообще наплевать, он мечтает победить с помощью богов.

— Но как же совесть?

— Андрей Петрович! Да поймите вы простую вещь! Побежденных обычно грабят. Да-с, грабят-с! Вы можете поместить золото в какой угодно банк — японский, американский, швейцарский, обратно вы ничего не получите! Ни-че-го! — Счёткин подпрыгнул, с живостью изобразив лукавое лицо банковского приказчика: — А вы, собственно, какое государство представляете-с? Временное Сибирское правительство? Так ведь нет такого государства, красные его съели. Ах, вы представляете Белое движение! Вы что, негров убиваете-с? — Счёткин улыбнулся, очень довольный собой. — Полноте, господин капитан, решайтесь оценить моё предложение.

— Я оценил.

Кольт с взведённым курком уже находился в моей руке. Внезапность сработала. Поручик открыл рот и хлопнул глазами. Счёткин дёрнулся за своим браунингом в боковой карман, я прижал его руку. В кают-компанию вломились мичман и урядник. Я успевал ранить их всех по порядку: казак — моряк — поручик — Счёткин.

Дальше, как бывает, время замедлило ход. Но когда мой палец лёг на спусковой крючок, трое у входа внезапно подкосились и рухнули на пол. Счёткин дёрнулся в судороге, его лицо перечертил ужас. Мой револьвер выстрелил. Пуля сбила шапку с головы монгола, шагнувшего в комнату.

* * *

В кают-компанию хлынул свежий воздух. Когда пороховой дым рассеялся, первым делом я отметил, что передо мной стоит никакой не монгол, а русская женщина, одетая в шёлковый дэгэл необычного покроя. Стройная и, пожалуй, красивая, с внимательным взглядом зелёных, слегка раскосых  глаз на породистом лице с азиатскими скулами и чётко очерченными губами, она являла чистый образец гуранки. Чёрные прямые волосы с рыжим отливом скрепляла золотая заколка, длиннополый малиновый халат пошит как френч. На левой скуле ― тонкий шрам. Уже ль та самая Диана?

За её спиной стояли шесть низкорослых солдат в малахаях и синих халатах с погонами. 

— Извините, если помешала, — произнесла она, опуская дымящийся наган. — Просто у меня возникло впечатление, что ваш собеседник вёл себя слишком настойчиво.

— Не стоило труда, я и сам готовился переменить характер нашей беседы. Капитан Безсонов, к вашим услугам.

Она вынула из рукавов несколько бумаг и пёстрый веер величиной с ладонь. Удостоверение было выдано на имя Елены Даниловны Брагиной, сотрудницы Читинского отделения Госбанка. Мандат, очень похожий на настоящий, указывал на то, что она уполномочена принять у меня груз золота и поезд. Стало быть, Диана работает не на атамана Семёнова, а на его компаньона барона фон Унгерна-Штернберга.

— Не знал, что господин барон оказывает дамам столь весомое доверие, — заметил я, возвращая документы. — У вашего начальника репутация монаха.

— Я бы не стала медитировать на облако дезинформации, которым окружён образ его превосходительства.

— Что делать? Ваш начальник — весьма таинственная личность; признаться, я даже не подозревал, как хорошо владеют оружием его бухгалтеры. Но не пора ли вынести тела?

Диана коротко приказала своим солдатам по-монгольски. Мне послышался южный, харачинский акцент.

— Итак, — сказала она, сев на диван и приняв от меня чашку кофе, — перейдём к делу. Охотно отвечу на ваши вопросы.

— Их не так много. Сударыня, я не стану спрашивать, была ли случайной наша остановка в Нижнеудинске, ведь вы, конечно, проникли в поезд именно там. Кто ваш сообщник, мне тоже безразлично. Меня интересует одно: как вы узнали о плане Счёткина?

— О, ничего особенного: чистая интуиция; я привыкла доверять своим инстинктам. Меня научил мой дедушка, он был шаманом.

— Всё это очень мило, дорогая Диана, однако ваш дедушка — князь Курлык-бейсё. Хоть убейте, не могу представить его танцующим с бубном.

Она отставила чашку.

— Что ж, обмен верительными грамотами будем считать завершённым. Теперь позвольте откланяться: до цели осталось не более двух сотен вёрст, у меня много работы. Встретимся в Иркутске.

Она ушла, подхватив свой маленький веер.

Я покинул салон вслед за нею, сел у окна в тесном купе и помянул Счёткина остатками бренди. Главный итог дня очевиден: из списка кандидатов на допрос выбыл первый подозреваемый. С его помощью я мог с лёгкостью разыскать леди Мэри. Или уже разыскал?

* * *

Итак, я в Иркутске. Город дремлет под властью двух генералов. Первый — глава союзников Жанен, его главная забота — поскорее вывезти чехословаков из России. Другой — Часов, начальник местного гарнизона. Мы немного знакомы, пятнадцать лет назад на японском фронте ходили в разведочный рейд. Начало вылазки всё время откладывалось — лил затяжной дождь, оставалось только играть в карты. Нас было трое за столом: есаул Грицай, хорунжий Часов и я, штабной переводчик. Есаул подтрунивал над внешностью Часова (он похож на японца), тот терпел, а окончательно продувшись, выбежал из землянки и скоропостижно поднял отряд в поход. Глубокой ночью авангард нашей полусотни нарвался на японский пост. Хорунжий и десяток казаков попали в окружение. Надо было спасать отряд, выводить из-под огня, вот только я поступил ровно наоборот: развернул и повёл в атаку, чтобы спасти Часова. Погибло много казаков, я получил пулю, а Часову хоть бы что, ни царапины. И даже спасибо не сказал.

Впрочем, это пустое. Единственное, что волнует меня сейчас, — положение на фронте. Колчак, Ставка и войска застряли в пути. Дорогу на восток перекрыли отступающие чехи, их поезда запрудили Транссиб; только эшелоны с золотом пропущены в Иркутск. Генштаб планирует остановить большевиков у Красноярска, но союзники мешают нам занять рубеж обороны. Как всякая армия на марше, мы являем собой лёгкую добычу, а если каким-то чудом прорвёмся, то в Красноярске начнётся мятеж и тыл превратится в линию фронта. Череда красных восстаний готовится во всей Сибири, Иркутск не исключение. Как только золотые эшелоны замаячат на горизонте, случится государственный переворот. 

Но довольно о неприятном. Иркутск по-прежнему хорош — уютный, собранный, ладный. Гостиницы довольно пристойные, дюжина кинематографов и хороших ресторанов, коньяк и вино льются рекой. Театр не посещаю. Никто сейчас не ходит в театр, исключая бледных социалистов и простоватых чехов, млеющих в сиянии люстр. Офицеры и купцы предпочитают рестораны, в залах по ночам не протолкнуться. Какие только погоны не встретишь — французские, японские, английские, американские, итальянские. В пьяном угаре они кричат об идеях, ради которых не жаль умереть, да вот что-то не умерли. Жизнь равнодушна к идеям. Всюду беженцы с потерянными лицами, госпитали полны раненых. Улицы пропитаны запахом елея и струганых досок, устелены ветками сосны. Похороны обычно деловиты, молчаливы. Ненавижу эти смертные ходы, ненавижу смертельно, наверное, смерти боюсь.

Так завершается этот год. Время уносит в белом потоке всё живое, и очень скоро, за перекатом января, мы рухнем на красный лёд.

* * *

Мы прибыли на станцию в третьем часу ночи. Поутру я оставил поезд на попечение Дианы и отвёл команду в казармы героического, травленного немецкими газами Пятьдесят третьего Сибирского стрелкового полка. Потом наведался в госпиталь. По моим расчётам, визит к докторам должен был занять не больше часа, но после осмотра меня переодели в серый халат и отвели в палату. Не знаю, что меня подкосило — бессонница или умиротворение больницы, но, едва коснувшись подушки, я потерял сознание. Пришёл в себя на третьи сутки лёжа под капельницей. По счастью, моя рана почти затянулась, и ещё через пару дней я получил вольную.

Было морозное солнечное утро. У ворот госпиталя скучал закутанный в шубу извозчик в кушаке с медными нечищеными бляхами.

— А что, любезный, — спросил я, — гостиницы в городе остались?

— Каков гостинец, такова и гостиница, — ответил тот, моргая на свет и почёсываясь.

Я вынул из бумажника пару сотен. Извозчик вздохнул.

— Эх, барин! Тут министры беглые, с Омску-то. Всё занято: и «Метрополь», и «Националь», и «Централь», и даже «Севастополь». Вы лучше квартиру простую снимите, я адресок-то вякну.

Я поманил его к себе и взял за бороду.

— Вякать будешь в могиле. Говори, где номера приличные.

— Так бы и сказали, вашбродь! В «Гранд-отеле» жилец помер, комната пуста!

По прихваченной ночным морозцем грязи повозка донесла меня в самую престижную, хотя и не лучшую гостиницу Иркутска. Портье рассказал, что ночью в девятом номере застрелился моряк, однако впускать никого не велено ― номер оставили товарищу какого-то министра. Устроившись в кресле у стойки, где подавали кофе и коньяк, я дождался кандидата (серый котелок, каракуль на розовой шее, десять пудов холёного жира), отвёл его в сторону и по секрету сообщил, что покойный был болен туберкулёзом и сифилисом, оттого и покончил с собой, теперь лежит на столе окровавленный, в чём мать родила, и не могли бы вы, человек сильный и государственный, помочь доставить несчастного в морг? Чиновника тут же сдуло с его чемоданами. И вот я стою у окна, разглядывая улицу с пугливо-любопытными гимназистками и неторопливыми повозками, пока шустрая прислуга очищает комнату от пустых бутылок, меняет постель и оттирает кровь на абажуре. Здравствуй, мирный уголок.

* * *

Первым делом я забросил удочку в железнодорожный омут.

Начальник станции «Иркутск» Эммануил Кудимов, грузный сорокапятилетний мужчина, женат на дочери своего покровителя, при нём он начинал службу. Его дочь, девушка гимназических лет, воспитывается дома — к ней приходит репетитор, манерный длинноволосый преподаватель из Казанского университета. Семья снимает апартаменты в доходном доме на Большой улице. В квартире также обитают четверо: старая английская гувернантка, злая костистая горничная, весельчак повар и личный шофёр; повадки шофёра выдают в нём бывшего военного или жандарма. На службе Кудимов находится под защитой чешских солдат.

У Кудимова есть любовница, милое создание лет семнадцати. Он купил ей дом на Набережной, обедает всегда у неё. Девушка редко выходит на улицу; по утрам ей приносит корзины со снедью плохо одетая женщина лет сорока, вероятно мать затворницы. Водитель обедает на Троицкой, в сотне шагов от амурного гнёздышка. Двое охранников курят у парапета против дома. Кудимова можно взять, когда он выйдет от любовницы.

В этом деле пригодятся помощники, профессиональные костоломы. Бикреев дал явочный адрес братьев Вано и Васо, под этими именами в Иркутске работают офицеры нашего отдела Реваз и Давид Миридзе. Они внедрились в отряд анархистов Нестора Бабуашвили — ссыльного фальшивомонетчика, перековавшегося в борца за свободу. Теперь он, как все красные партизаны, прячется в тайге, оставив в городе лишь несколько связных и наблюдателей, среди них ― Вано и Васо.

Сапожная мастерская братьев находится в обувном магазине на шумной Пестеревской улице. Я пришёл к открытию. В конце узкой полутёмной комнаты за перекидным прилавком сидел могучий, заросший бородой уроженец Колхиды и, посапывая, ловко прошивал подошву ботинка.

— Доброе утро, — сказал я, — можно ли заказать у вас туфли из английской кожи?

Бородач ответил, не отрываясь от работы:

— Английской нету, могу предложить американскую замшу.

— Цвет беж?

— Как раз такой остался.

Обмен паролями прошёл нормально, хоть я и понятия не имею, чем английская кожа лучше американской.

— Только замша у меня на складе, — бородач посмотрел на меня прищурившись. — Приходите вечером.

— Тогда сегодня в шесть. Куда прийти?

Приземистый пятистенок братьев просел под Крестовской горой. Жили они бобылями, но в доме ощущалось присутствие женщины: горшок с горячими щами в печке, рюшки на занавесках, запах духов.

Я обрисовал задачу на завтра. Васо — тот самый бородач — молчал и поводил бровями, а его молодой брат, по виду бандит, в перстнях и кумачовой рубахе навыпуск, сказал, что на завтра у них намечена важная встреча, а вот послезавтра — в самый раз. Предложенный ими план выглядел убедительно, хотя и не слишком изящно, Пыльцов подошёл бы к вопросу более изобретательно.

Через день, как условились, я взял извозчика и подъехал к дому на Подгорной. Уже издали было видно, что случилось что-то необычное: собрались зеваки, скучала конная милиция, высокий долговязый господин в картузе опрашивал соседей. В центре толпы стояли сани, на них — два трупа, едва задёрнутые грязным серым полотном. Вано и Васо.

— Ночью убили! Анюта, что с Васей жила, сегодня приходит, дверь отворяет, а там!

— Эх, молодые ребята. Ограбили, что ли?

— Там что грабить-то?

— А кожа для сапог? Знаете, сколько стоит?

— Так они же бандиты! Что-то не поделили, вот и укокошили свои же.

Всё, дела на сегодня отменяются. Я погнал извозчика в город и до вечера пил в ресторане «Скейт-паллас». Утром наступившего дня дворник, расчищавший от снега тротуар возле кинематографа в конце улицы Большой, где она упирается в речку Ушаковку, обнаружил тело Кудимова. Исчезли песцовая шапка, деньги и часы, но дорогой медальон с алмазами остался на шее. Любопытно, какой грабитель упустит столь жирную добычу?

Кудимов исчез у меня из-под носа, братья погибли. Значит, не я один собираю камни. Кто-то опережает меня. Нужно оглядеться — смешаться с толпой и на несколько дней поддаться всеобщей беззаботности.

Вернувшись в отель, я развернул бурную общественную деятельность. Из подвальных комнат выкинул опостылевший бильярд, повесил канделябры, втащил столы под сукном и совершенно серьёзно устроил игорный клуб. Собралась занятная компания: купцы, чиновники, юристы, сотрудники иностранных миссий. Самый любопытный гость — инженер Тюленьев, тот самый, что дежурил на станции в ночь, когда пропал вагон с бриллиантами. Он живёт за Ангарой, в Глазковском предместье. Одинокий, ни с кем не дружит. Отчаянный игрок. Каждый вечер, кроме четверга, непременно появляется в клубе. За карточным столом ведёт себя как обезумевший фаталист. Блефует неудачно до крайности, но играет широко, на деньги не скупится, и лишь потому его терпят все, кроме слащавого торговца обувью и надутого театрального импресарио, называющего себя голландским герцогом, хотя у него на лбу написано турецкое подданство. Эти двое постоянно задирают инженера. Они живут на третьем этаже «Гранд-отеля» в комнате с одной кроватью. Было бы неплохо избавить Тюленьева от их присутствия.

Ища случай установить контакт, я просидел в клубе битую неделю, старательно подыгрывая Тюленьеву, но тот никак не реагировал — вёл себя как сомнамбула, после полуночи уходил. Обстановку разряжало лишь одно обстоятельство: мне потрясающе везло в карты. Импресарио и коммерсант проиграли мне по десять тысяч долларов каждый. Импресарио повёл себя скверно, я высказал ему замечание, он фыркнул, ушёл.

Вскоре мы опять повздорили, это случилось в ресторане «Модерн». В разгар вечера, после парижского варьете из Москвы и итальянского трио из Киева, на эстраду взбежал нелепый обтянутый конферансье во фраке и полосатых брюках и возбуждённо выкрикнул, раскатывая «р»:

— Прекрасные дамы сердец и храбрые рыцари чести! У меня для вас невероятная новость! Проездом из Лондона в Нью-Йорк наш город посетила несравненная Мона Медовская! Встречайте!

Из-за бархатной кулисы вышла статная высокая женщина с вьющимися золотистыми, коротко стрижеными волосами, в шёлковом красном платье. На её плечах белела простая пуховая шаль. Публика охнула, принялась бешено аплодировать.

Мона. О ней в Иркутске говорят много и всегда восторженно. Если верить газетам, она родилась в Лондоне в семье врача, сбежавшего из родной Москвы то ли из-за растраты, то ли из-за своих политических убеждений. В четырнадцатом году девушка приехала в Россию, служила в госпитале сестрой милосердия. Как-то раз на концерте в пользу раненых её заметил антрепренёр. Теперь она здесь, как многие путешественники поневоле.

Свет притих, и в переполненном тишиной зале она запела «Ласточку белокрылую». О, как звучал этот нежный, как снегопад, романс, как жаль стало себя и всех в этом городе, на присыпанной пеплом земле. Закончив, она жестом отменила рукоплескания и вновь запела — и «Жаворонок», и «Колокольчик»... Когда утих её голос, я поднялся и пошёл к сцене. Там уже стоял импресарио и самодовольно поддерживал её, сходящую в зал. Ей не нравился помощник, напряжение сковало её плечи, в синих глазах — мольба. Она остановилась, протянула мне пальцы. Мы прошли за мой стол.

Она смотрела на меня как влюблённая хищница. Когда оркестр грянул танго, я взял её руку.

— Умоляю, один танец.

— Я не могу. Он мой покровитель и друг.

Я встал и увлёк Мону за собой.

Танец был восхитителен. Когда музыка смолкла, мы оба думали об одном. Захватив коньяк и шоколад, направились было на улицу, когда импресарио встал на пути и принялся читать мораль на ужасном английском, что-то вроде «каждый уважающий себя джентльмен не может отбирать женщину у другого уважающего себя джентльмена». Я ничего не понял и попросил дать дорогу. Он ответил в повышенном тоне и получил хук слева. Я забрал у него люгер и выразил надежду, что господин коммерсант его утешит. Мона ушла со мной.

В номере, устало оглядевшись, она скинула платье и села на пуф у трельяжа, снимая серёжки. У неё была девичья талия и поразительной красоты бёдра.

— Пожалуйста, наполните ванну, — вполоборота произнесла она.

Затем, устроившись в облаках пены, положила мои пальцы себе на горло и сказала:

— Вы похожи на инквизитора, ваша вера идёт впереди вас. Но знаете ли вы, как в средние века распознавали ведьм? Женщину связывали по рукам и ногам и бросали в глубокую воду. Если она тонула, то все подозрения снимали, а если оставалась невредимой, сжигали на костре. Ведь только ведьма может уцелеть.

— Хотите проверить?

В ту ночь костры горели всюду, на каждом перекрёстке. Они не погасли и к трём часа утра, когда мы остановились, чтобы перевести дыхание. Мона зажгла лампу на столе. Глядя на меня, расстегнула мою кобуру и вынула кольт.

— Мне понравилась эта игра, — сказала она, взвешивая револьвер в ладошке. — Я выжила, но кто-то должен умереть, не так ли?

Курок отчетливо щёлкнул.

Взлетел подол портьеры, на освещённом пороге спальни выросли два силуэта — фальшивый голландец и коммерсант. Раздались выстрелы. Лампа взорвалась, захлопала подушка. Рука Моны дрогнула, ствол клюнул вниз. Я забрал кольт и ответил почти не целясь. Оба гостя повалились на пол.

Я подошёл к ним. Мертвы. На всякий случай дозарядил револьвер, однако продолжения не последовало. Отель, привыкший к пьяным выходкам, не шелохнулся.

Через полчаса в дверь постучали. У порога стояли ночной портье и извозчик, хмуро чесавший патлатую голову. Они утащили тела в  подворотню, истребовав с меня доллар. Удивительно, как популярна сейчас эта валюта, о которой мы ничего не знали ещё год назад.

И всё же не удалось избежать последствий. Ближе к обеду за мной пришли два унылых солдата под началом простуженного подпоручика. В открытом автомобиле мы покатились по заснеженному чистому городу. Оставив по левую руку здание суда, а по правую — мелочной базар, машина свернула во двор штаба военного округа. Трудно не заметить этот пряничный дворец со щитом Давида на фронтоне. Ходит молва, что отсюда до Ангары прорыт подземный ход, полный останков невинных жертв; слух этот породили зверства революционной братии, а потом и расположившейся здесь контрразведки.

Внутри стоял казарменный угар: чёрный алжирский табак, дешёвый одеколон. Мы поднялись наверх, миновав курившие на лестнице папахи и полушубки, к синей двери с караульным. Подпоручик робко постучал. Дверь открыл стриженный бобриком адъютант, неприятного вида мужчина с сосредоточенным на себе взглядом, будто украдкой посматривал на свои аксельбанты. Скривив мучное лицо, он пригласил войти.

В просторном кабинете на шкуре белого медведя у обширного стола, над коим господствовал портрет Колчака, стоял небольшого роста генерал с аккуратной эспаньолкой на бледном скуластом лице и мальчишеским хохолком на макушке. Часов мало изменился, разве что заматерел. Руки заложены за спину, лёгкое тело нервно подпрыгивало — его превосходительство покачивался на каблуках. Одним движением бровей отпустив конвойных прочь, он смерил меня взглядом и усмехнулся недобро.

— Ишь, какая птица, — проворчал он тонким хрипловатым голосом, — всё тот же фазан. А я всё гадал, кто к нам пожаловал — неужто героический картёжник Безсонов? Да, натворили вы дел. — Часов открыл папку на столе, вынул продавленный пишущей машинкой листок и брезгливо бросил его. — Однако я по старой памяти хочу с вами поговорить. Спросить хочу: на что вы надеялись? Думали, я буду покрывать ваши бесчинства, поскольку полагаете, что когда-то, при царе Горохе, жизнь мою спасли? Так вот-с, я вам ничего не должен. Всё, этот вопрос закрыт. Теперь другой вопрос: зачем приехали в Иркутск?

— Направлен на лечение.

Часов задрал голову, ошалело уставился мне в глаза.

— Вы мне мозг взрываете, Безсонов! А как же война? Стоит передо мной ― Пажеский, мать его, корпус, мальтийский крест на кителе, да ещё звезда Давида на крыше дома! Не город, а масонская ложа! — Генерал отряхнул руки, пригладил усы. — А что это вы до сих пор капитаном ходите? Помнится, в Порт-Артуре вы были старше меня чином. Что, служить расхотелось? Или, чего доброго, разжалованы?

— Давно ушёл в отставку.

— Надеюсь, по ранению?

— Точно так. Кроме того, был занят иными важными делами.

Часов нахохлился.

— Что за дела такие?

— Археология.

— Вот как? — самурайские глаза Часова стали совершенно круглыми. — Капитан! Вам до чёрта лет! Могли б уже дивизию получить, армию! А вы — археология! — Часов махнул рукой. — Да ну вас к дьяволу, сразу видно — гвардия, пустоцветы. Вот из таких, как вы, возникли декабристы. А потом получите масонов — великие князья, Ленин, Керенский!

— Но как же, ваше превосходительство. Вы присягали масону Керенскому.

Часов обернулся. Никогда я не видел, чтобы так стремительно багровели недавно бледные скулы. Часов кинул руку к кобуре. Медлить было нельзя. Лучше не бить в лицо — синяк заметят, и моя жизнь не будет стоить и копейки. Я врезал апперкот в солнечное сплетение. Правой, от души.

Часов переломился, упал на диван. Пока он корчился, я прикинул его дальнейшие действия. Время для ответа упущено — это нокаут. Охрану позвать не посмеет — это позор. Ему остаётся одно: думать, как выйти из положения.

Часов пришёл в себя довольно быстро.

— Хорошо, — сказал он, поборов одышку, встал и разлаписто оправил мундир. — Значит, раненая рука не мешает вам.

— Более того — требует.

— Отлично. Как предпочитаете — сталь или свинец?

— Свинец.

— А что так? Фехтовать не умеете?

— Мы отличались от казачьей бурсы. Нас учили выбить крылья комару с тридцати шагов.

Часов подошёл к столу и утопил пальцем кнопку звонка. Вбежал адъютант. Не глядя на меня, Часов бросил:

— Этого — в подвал.

Адъютант впустил охрану. Солдаты скрутили мне руки и подтолкнули к выходу.

* * *

Ступени, ступени, два раза я чуть не упал. Подвал не был конечной точкой нашего пути, ниже находился ещё один ярус. За невысокой дверью открывался подземный ход. Стоял запах сырости.

Солдат зажёг лампаду. Она осветила крепкий стол с разбросанной колодой карт, менорой и россыпью патронов. Стояла пара мягких стульев.

Вошёл адъютант. Когда ботинки солдат затопали наверху, он протянул мою портупею с кобурой и саблей. Я проверил кобуру. Кольт на месте, заряжен.

Деловито пыхтя, появился Часов, шуба распахнута, без шапки. Адъютант ретировался, бросив на прощание полный ярости взгляд.

— Что же, приступим, — сказал Часов, — секунданты ни к чему. Моё условие: по одной пуле на десяти шагах. Втёмную.

— Как будем отсчитывать время?

— Ну, не считать же вслух, как дети.

Я вынул сигарету, поднёс к лампе.

— Это «Житан». Тлеет ровно семь минут.

— Знаю, французы весь город завалили этой соломой. Надо поставить лампу посередине, на неё положить сигарету.

Не люблю дуэли без секундантов — чересчур интимно. Я щёлкнул зажигалкой, поднёс огонь и сделал затяжку. Взяв лампу, отошёл на пять шагов. Погасил огонь, сверху положил сигарету. Отошёл еще на пять шагов в сырую глубину. Лампа едко, жирно дымила, будто я снова был в палатке на летних манёврах. Вся страна пропахла жжёным керосином.

Выстрелы раздались в один миг. Жаркая струя воздуха лизнула мой висок. Никак не могу привыкнуть к этому ощущению: всякий раз кажется, что мимо пролетел не кусок свинца, а разогретый июльским солнцем поезд.

Через минуту чиркнула спичка, вспыхнул свет. Генерал поднял лампу и водрузил на стол. Не без удовлетворения я отметил, что вихор на его макушке срезан начисто.

Часов потрогал волосы.

— Вот оно как, — сказал он мрачно. — Ладно, чего стоите? Угощайте своим табаком, а то воняет здесь просто невозможно.

Мы сели на стулья. Выдохнув дым, Часов спросил:

— Как вам город?

— Нескучный.

— Это из-за войны, раньше здесь было пристойно и тихо. Знаете, есть в Иркутске некий парадокс: этот город считается еврейской столицей Сибири, а хорошего парикмахера днём с огнём не сыщешь. Вы могли бы здесь устроиться.

— Тогда продолжим. 

Часов с отвращением бросил окурок на пол. Стул под ним затрещал.

— Всё, представление кончено, — хрипло скомандовал он. — Вы убили пару фендриков — туда им и дорога. Вам тоже пора. Вон из Иркутска. — Генерал поднялся, оправил мундир и добавил: — В качестве платы за стрижку возьмите эту лампу. Пойдёте по коридору, дальше сами разберётесь. А замечу вас ещё — отрежу ваши примечательные бакенбарды. Вместе с головой. Честь имею.

Он резко повернулся и ушёл.

Итак, пока всё складывается удачно. Местная контрразведка считает меня дебоширом и пьяницей, в общем, человеком вполне благонадёжным, поскольку враги Отечества нынче не пьют, не играют, не волочатся за женщинами, зато являют целеустремленность и высокую мораль. Прикрытие готово, осталось только выбраться на свет.

Лампа освещала добротный подземный ход. Сейчас я понимаю, что прошёл от силы двести метров, но неизвестность умножает всё на два, особенно когда тьма внутри тебя сливается с внешней тьмой. Никаких трупов я не заметил, навстречу попались только стаи крыс и кучи старой мебели, но в начале пути мои сапоги то и дело наматывали тёмные мягкие тряпки, напитавшиеся влагой куски гимнастёрок и пиджаков, а в воздухе висел настой человеческого тлена — его не спутать ни с чем и никогда не выветрить.

Выход нашёлся внезапно: впереди блеснул вертикальный белый луч. Я нырнул в приоткрытую дверь, пробежал по винтовой лестнице, сбавил ход в коридоре с колоннами. Затем — два лестничных пролёта наверх, широкий атриум с пальмами и зеркалами, и, наконец, я шагнул на волю, испугав своим появлением закутанную в серый пух девицу.

Снаружи дом оказался похож на здание военного округа, такой же красивый особняк, один из тех, что перед войной считались шиком у банкиров. Через дорогу хлопало дверью здание суда.

На Ивановской площади возле часовни я остановился, соображая, куда идти. Вид у меня, наверное, был слегка ошалелый: старушка, топавшая с мелочного рынка, угостила меня пирожком. Всё же мир не без добрых людей. Даже Часов поступил красиво, чувствуется старая школа; нынешние скороспелые генералы просто пустили бы меня в расход, ибо так спокойнее и проще. Ладно, подыграю Часову. В «Гранд-отель» возвращаться нельзя. Сниму квартиру на тихой улочке, в Иркутске таких много. Разумеется, покерный клуб не оставлю, не для того я упокоил двух неприятелей инженера. Наверняка смогу рассчитывать на его дружбу, тем более что я теперь богат, могу проигрывать хоть каждый день. Впрочем, в деньгах он и сам не стеснён. Интересно, откуда дровишки? Едва ли жалованье путейца позволяет проигрывать по двести долларов за раз. В клуб не пойду — сегодня четверг, инженер по четвергам не играет, бес его знает, почему. Подожду до завтра.

День устал от холода, потемнел. Ноги сами понесли меня в баню, смыть подвальную вонь. На ночь сниму номер в отеле «Деко»,  там выступает Мона.

* * *

В то золотистое, распахнутое в лёгкий морозец утро вся Большая улица лучилась нежностью и счастьем. Кружился тонкий снегопад, в окнах консульства против гостиницы сочно пестрели цветы. Я был так очарован, так растворён в этой простой манифестации жизни, что даже не возмутился, когда две пары уверенных рук подхватили меня за локти и повели в крытый экипаж.

В нос ударил запах сырости и сапожного дёгтя. С двух сторон меня зажали кислые от пота шинели. Протиснулась упорная рука, вынула из кобуры мой револьвер и ткнула ствол в ребро. Рябой возница оглянулся, торопливо кивнул. Мы тронулись и быстро поехали.

Мысль о том, что я похищен среди бела дня на главной улице, посетила меня не сразу. Однако лица моих визави мне показались приметными. Ба, да это солдаты-новобранцы из бронепоезда. До меня дошёл слух, что трое из них убили прапорщика и сбежали, прихватив винтовки.

— Стало быть, признали, — прогнусавил солдат, сидевший слева. Назову его Конопатым — имя забыл.

— Считаете свои лица достойными памяти?

— А то. Мы теперича больше не твари, а бойцы товарища Бабашвили. Слыхал?

— Как же, доводилось.

— Доводилось ему, — сардонически ухмыльнулся другой, Лопоухий. — Ты лучше не доводи, вашбродь. Давай, колись, мы ж и так всё знаем.

— Что именно?

— Харэ баеровать, — сказал Конопатый. — Ты что по воздуху пёр?

— Вы хотите знать, какого рода груз я доставлял?

— Как марафет тащил.

Вот оно что. Кокаин. Господа дезертиры полагают, что я доставлял наркотики в Иркутск. Идея показалась мне довольно свежей.

— Припомнил, по зенкам вижу, — сказал Конопатый. — Короче, давай точненько, сколь было и где.

— Знамо где, — вмешался Лопоухий. — На киче, в штабе. Там подземные ходы, всё марафетом забито.

— И с какой целью кокаин помещён в подземелье? — поинтересовался я.

— Ты по наказу Колчака порошочек сюда припёр. Чисто для офицерского составу, а солдату как обычно, гуся на воротник. Слыхал я, как ты со счетоводом собачился. Он тебя блатовал, а ты, дескать, гордый! Белый порошочек для белого дела! А потом подельнички твои подкатили, буряты из Дикой дивизии, и всех-то приголубили. И затырил ты тот марафет прямо на киче, потому как там — самый верняк. Видели тебя, как ты туда подкатил с охраной.

— Что ж, ситуация немного прояснилась. Насколько я понимаю, мировая анархия в опасности — кончился кокаин.

Конопатый загигикал:

— Башковитый! Короче, мой наказ тебе такой. Сейчас на хазе отдохнём, а по утряни почапаешь на кичман и весь марафет заберёшь.

— Дело тут непростое — политика, — задумчиво прибавил Лопоухий. — Мы ж за этот марафет весь город на ножи поставим. Ты уж не подведи, вашбродь.

Повозка поднялась на Средне-Амурскую улицу, проехала ворота усадьбы напротив церкви и встала у крыльца деревянного двухэтажного дома. Мы выбрались из экипажа, вошли в холодные сени и стали подниматься к массивной двери второго этажа по лестнице, скупо освещённой сверху парой заиндевелых окон. Конопатый шёл впереди. Возница остался во дворе разобрать упряжь.

От смешного и глупого плена меня отделяла всего дюжина ступеней. В такие мгновения Бог милосердно растягивает минуты в часы, даря свободу действий, но в тот час мой бедный ум был отравлен ненавистью. Перед глазами покачивалась бандитская рука с кольтом New Service, верным спутником моим с девятьсот четвёртого года. В барабане остались пять патронов, один я потратил на Часова. И вдруг я перестал думать, и всё стало на свои места. Просто забрал револьвер из расслабленных пальцев шедшего впереди дезертира, взвёл курок и выстрелил в затылок. Его бросило вперед. Я обернулся и выстрелил в бурое лицо Лопоухого. Затем спустился вниз, подождал за дверью, когда появится третий. Пуля отправила его в сумрак сеней.

— Ой, мамы родные, убили! — запричитала женщина, прибежавшая на выстрелы.

По счастью, причитала она недолго: из квартиры выглянули согбенная старушка и дед, длинный и прямой, как артиллерийский банник. Дед внимательно исследовал тела и заключил:

— Как те мощи.

Женщина сразу успокоилась.

— Мадам, — сказал я, — позвольте узнать, не вы ли хозяйка этой усадьбы?

— Я, — закивала она, улыбаясь немного не к месту. — А эти сняли наверху.

— У меня есть просьба. Видите ли, я ищу ночлег, а квартира, насколько я понимаю, освободилась.

— Ах, мил человек! — хозяйка замахала пухлыми ладошками совсем по-кошачьи. — Да живи сколь надо, сделай милость! А то сроду замучили — то водку подавай, то денег! Мужика-то моего до полусмерти убили, обещали детей зарезать, если в милицию пойду! Мы дальше сами уберёмся, вы не беспокойтесь.

В общем, я остановился в меблированных комнатах на улице Средне-Амурской, против Крестовоздвиженской церкви, в квартире с колокольным гудом, словно дезинфицирующим душу. Дом стоит в глубине усадьбы, по соседству с крепкой резиденцией хозяев, лавкой и цирюльней. От Амурской улицы двор отделяют развалины маленького старого лютеранского кладбища и линяло-синяя триумфальная арка. В комнатах — чистые ситцевые шторы, простыни пахнут рыхлым иркутским снегом. И такая тишина, что теряешь ощущение реальности.

После заката я отправился в карточный клуб. У ворот меня встретил сын хозяев, мальчишка лет двенадцати в чёрной кадетской шинели. Фуражки на голове кадета не было — светлый ёжик волос принимал на себя крупные хлопья снега. Когда я приблизился, он вытянулся и отчеканил:

— Здравия желаю, ваше благородие господин капитан! Воспитанник Иркутского кадетского корпуса кадет Колядко!

Я отдал честь. Иркутских кадет эвакуировали в Хабаровск. Напрасно он остался.

— Почему в городе, господин кадет? — строго спросил я. — Почему не по форме?

Мальчишка покраснел.

— Виноват! Мамка не пустила, фуражку спрятала! Найти решительно невозможно!

— Кадет не знает слова «невозможно»!

— Так точно, ваше благородие!

С ним рядом стояла закутанная в платки девочка лет пяти, в перепачканном кулачке пряча конфету. Сообразив, что она замечена, девочка спрятала конфету в рот. Она вся сияла изнутри — пухлые щёчки, васильковые глаза, русые косички на две стороны. Я присел на корточки.

— А вы кто, мадемуазель?

Девочка отвернулась, закрыв лицо ладошками.

— Глашка это, сестра моя, — сказал кадет. — Стесняется.

Девочка встрепенулась и побежала в дом, радостно визжа и раскинув руки.

Бог мой, как жаль, что молодёжь народилась такая прекрасная. Как же можно вынести, пережить осознание того, что ты неспособен защитить этих девочек и мальчиков, а за бессилием приходит стыд, желание спрятаться в тёплое, чистое, со стаканом крепкого чаю и солнцем за окном. Иркутск — то самое место. После тотального российского безумия падаешь в него, как в пуховую перину. Снег над городскими крышами ― словно лебяжий пух, вскрытый нечаянно офицерской шпорой.

В Иркутске я бывал много раз. По широкому пыльному тракту, на перехваченном купеческом тарантасе, юный и пьяный я ворвался в него двадцать четыре года назад по пути в свою читинскую ссылку. За рекой и переправой и жёлто-белыми Московскими воротами, не более помпезными, чем триумфальные арки в Париже и Берлине, я нашёл последний форпост Европы. Прошли годы, я вернулся в Петербург, но забыть Иркутск уже не мог — почти все мои восточные экспедиции проходили через штаб военного округа. Длинный эшелон по новенькой железной дороге протащил меня через город и в девятьсот четвёртом, когда с тысячами русских солдат, ещё не привычных к измене судьбы и начальников, я оправился за Байкал, чтобы выбить дурь из голов самураев. Лечили меня, побитого, здесь же, в маленьком госпитале на холме в лесистом треугольнике меж Иркутом и Ангарой. О, как хорошо я помню ту обитель скорбей, где круглые сутки цвела деревенская тишь, оживлённая вечерним пением румяных сестричек да редкими, скользившими в воздухе паровозными свистками! Там, в розоватых тёплых стенах с мещанской геранью на подоконнике я открыл, что у меня никогда не было собственного дома — места моей души. А через день или два звонким октябрьским утром в госпиталь пришло письмо: Маша разыскала мой адрес и отправилась в Иркутск. Я собрался и ушёл в город. Свободный номер отыскался только в гостинице «Париж»; на диво, там не оказалось ни одного офицера. Три дня ожидания петербургского поезда прошли нелегко. Для постояльцев отеля я был человеком конченым. На меня смотрели как на актёра, сыгравшего в провальной пьесе, ходили по коридору на цыпочках, и ощущение было такое, словно играл патефон в доме с покойником. Метрдотель подослал ко мне карточного шулера, я поймал его за руку и предложил сыграть в американскую рулетку. Пуля отметила шельму — пробила ему висок и вышла через глаз; он выжил, остался идиотом. Потом приехала Маша, и уже никогда я не крутил барабан револьвера в праздной игре.

И вот я снова здесь. Маша мертва, а я как прежде иду сквозь исчёрканный совпадениями горизонт. Наверное, в этом скрыта бездна смысла, но постичь его никогда не смогу.

Размышляя об этом, сижу в прокуренном ресторане «Олеандр», худшем кабаке от Варшавы до Владивостока. За окнами — пустые морозные сумерки, тает колокольный звон. Только что отделался от старого знакомого, киевского инженера Пурхевича. Тип губернского сноба со связями в столице. Все грехи мира он списывает на Россию, единственную страну, которую знает не понаслышке. Предательство, дороги и дураки. Они загнали меня сюда, на самый край надежды. 

Иногда по вечерам, избывая тоску, хожу в итальянский кинематограф. Впрочем, досмотреть фильму до конца не могу. Гаснет электричество, бегут первые кадры, в мелькание света и тени включается тапёр…

Не случится больше Петербурга. Светлые герои запутались в сюжете. Позабытая чума, самый дикий кошмар — всё выползает наружу, а потом, когда наступит полоса покоя, почти невозможно будет понять, как всё это могло произойти с нами. Я знаю — это просто кино.

*  *  *

Инженер исчез. В клуб не пришёл, на квартире не появлялся. Быстро его разыскать можно лишь одним способом — разбудив спящего агента. 

Итак, знакомьтесь: Генрих Конрадович Вессель, потомственный телеграфист. Его агентурный псевдоним — Гамлет — не блещет оригинальностью, зато вполне соответствует образу датского принца в одном из ранних вариантов пьесы, где он изображён одышливым и тучным. Именно так выглядит телеграфист Вессель.

Сын инженера-датчанина, десять лет назад он трудился в Русско-Азиатском банке и как прогрессивный юноша состоял в подпольной организации эсеров. Как-то раз его товарищей посетила идея ограбить банк. Гамлет изготовил слепок ключей от хранилища, однако налёт не удался, всех арестовали. Гамлет имел железное алиби, его товарищи молчали на допросах, и всё же он исповедался в жандармерии. Так он был завербован. С началом войны Гамлет попал под патронаж Бикреева. Потом случилась Февральская революция, Бикреев остался не у дел и с другими офицерами генштаба втянулся в большевистский переворот, затем получил кафедру в военной академии, а вскоре случайно столкнулся с Гамлетом: его бывший подопечный успешно продвигался по службе в наркомате почт и телеграфов. В то время Бикреев уже начал выстраивать собственную, независимую разведочную сеть, и Гамлет стал для него подарком. С весны прошлого года под новой, совершенно русской фамилией он работает в Иркутске на телеграфе. 

Такие сотрудники ценятся на вес золота. В прежние годы я обходился бы с ним тепло, по-приятельски, но времени мало, придётся действовать резко. Гамлету наверняка не понравятся мои просьбы — он ценит себя очень высоко. Уговаривать его излишне, просто отдам приказ, грубо, по-солдафонски. Саботировать он не станет — люди вроде него ведут игру до конца, согласно расчёту. Если он предатель, то ожесточение и страх только подстегнут его, заставят с удвоенной силой выказывать лояльность и полезность. Он начнёт торопиться, делать ошибки. Это хорошо, мне это пригодится.

Я встретился с ним в половине шестого вечера. В зале с большими окнами было пусто, лишь молодая дама в енотовой шубе страдала у стойки, утирая лицо краешком платка. Депешу принимал дородный длинноносый блондин средних лет, одетый в  потёртую тужурку с перекрещенными рожками и молниями в петлицах, оставшуюся от прежних, порядочных времён. При своей внушительной комплекции он был довольно ловок и быстр.

Я взял свободный бланк и написал:

«Омск Университет Весселю. Прошу отправить Гамлета для постановки в театре. Богомол. Иркутск 2-я Иерусалимская 77/32».

Богомол — мой позывной. Послание адресовано лишь телеграфисту.

Пробежав глазами текст, Гамлет едва заметно вздрогнул. Его колючие серые глаза уставились на меня, рот растянулся в гуттаперчевой улыбке.

— Не извольте беспокоиться, извещение будет доставлено вам лично в руки.

Таков был ответ на пароль.

*  *  *

Конспиративная квартира — деревянный кряжистый дом с мезонином — стоит на отшибе, в конце длинной Иерусалимской улицы, теряющейся в березняках и оврагах. Гамлет использует дом как дачу с огородом, а сам живёт в центре города, во Власовском переулке, по соседству со своими коллегами. Ещё недавно на даче Гамлет имел собственное радио — беспроволочный телеграф, но в сентябре, когда город накрыла волна обысков, он наверняка припрятал аппарат.

Я отворил замок своим ключом. Прошёл по коридору мимо кухни и спальни размером с кровать в обширную гостиную с тяжёлыми коричневыми шторами и круглым столом. Гамлет стоял у книжного шкафа, сворачивая сигарету. Он выглядел больным и усталым.

— Добрый вечер, — сказал я. — Вы запомнили мой позывной?

— Да, запомнил. Как обращаться к вам на людях?

— Безсонов.

— Итак, господин Безсонов. Что вам угодно?

— Мне угодна информация о человеке, дежурившем на станции Иркутск в ночь на семнадцатое октября сего года. В особенности его нынешнее местопребывание и контакты.

— Это всё?

— Пока всё.

Гамлет сглотнул, кадык тревожно подпрыгнул.

— Прежде чем начнётся наша совместная работа, я хочу напомнить. Я не для того сижу в Иркутске, чтобы размениваться…

— Что?

Телеграфист умолк. Его брюзглое лицо пожелтело.

— Хорошо, — сказал он так, словно одёрнул на себе сюртук. — Вы получите информацию через трое суток.

— Встретимся через тридцать шесть часов.

Он клюнул носом.

Вот и ладно. А мне лучше вести жизнь отпускника.

На следующий день, как обычно по субботам, я отправился на берег Ангары, в Курбатовские бани. В остальные дни принимаю ванну у себя на квартире — нашёл в комнатке за кухней кедровую банную бочку с печью и скамьёй. Матрёна, хозяйка жилища, сказала, что бочку принёс её муж, а откуда и зачем, Бог весть.

Пройдя огонь и воду, я зашёл в чайную, заказал свежие газеты и завтрак. Посетители негромко обсуждали старые новости: Колчак покинул Омск, его эшелон стоит в Новониколаевске. Поезда Русской армии стоят на месте. Чехи обнаглели до того что отцепляют паровозы от наших армейских составов.

В полутьме небольшого зала я почувствовал на себе упорный взгляд. Огненнобородый половой с перекинутым через мощное плечо полотенцем перестал тереть стаканы, подошёл и радостно зашептал, обнажив золотые зубы:

— Ваше благородие! Аль не признали?

Это был казак-разведчик, с которым я когда-то пытался защитить Порт-Артур.

— Вот так встреча. Здравствуй, Смирнов.

Он вытянулся во фрунт, опомнился и хмыкнул дурашливо:

— Вот так-то, ваше благородие! Нечаянно!

— Как поживаешь?

— Эх, да какая нынче жизнь! — Смирнов вздохнул. — Вот раньше-то было. Как вспомню, как мы в рейд ходили… 

— Тебя наградили?

— А то, цельный «Георгий». А я в санитары записался. 

— Что так — в санитары? Ты же казак!

— Так ведь иной раз лучше козликом прикинуться, чтоб, значит, под ярмо не попасть. Разведка, она что, там долго не живут. 

— Умён ты, Смирнов, сукин сын.

Польщённый Смирнов сдержанно, с достоинством поклонился, потом шепнул:

— Вас тут один господин спрашивали.

— Кто такой?

— Япошка. У него браунинг самозарядный. А вот и он.

Смирнов быстро и незаметно исчез.

Кивая улыбающимся лицом, из атриума под синие своды чайной входил доктор Саката — профессор университета в Токио, специалист по истории маньчжуров, а заодно агент кэмпейтай; нас познакомил в Китае общий друг профессор Лао Ши. В это утро Саката выглядел как разбогатевший приказчик: снятый с напомаженной головы котелок в обтянутой перчаткой руке, тесное серое пальто в ёлочку, шея стянута модным галстуком с золотистой искрой. Он сказал по-английски:

— Андрей Петрович, доброе утро. Простите моё вмешательство в ваши мысли.

— Всякая мысль обретает вес, когда с вами господин Браунинг. Салют, коллега.

— Рад видеть вас.

Саката присел на краешек стула.

— Право, сегодня отличный день, — сказал он. — Каковы ваши планы, кроме беседы с народом?

— Даже не знаю. Лечебных процедур сегодня нет…

— Ах, вы ранены! Проклятая война! Поедемте, я знаю одного прекрасного тибетского доктора! Заодно поговорим.

У дверей стоял «Форд» с монументальным кожаным шофёром. Мы поехали.

Саката пребывал в отличном настроении. Обняв пальцами набалдашник трости, он по-птичьи избочился и спросил:

— Как прошли ваши раскопки в пустыне?

— Увы, не успел закончить.

— Думали найти ключи к могиле Чингисхана?

— Профессор убедил меня, что ключи находятся именно там.

— Лао Ши — прекрасный учитель, очень уважаю. Но не верьте никому в Китае! — Саката хохотнул и вдруг, без всякого перехода, сказал сокрушённо: — Ах, как я сочувствую вам и всем русским офицерам! Вы доблестные воины, но история против вас.

— Мы просто не хотим в этом участвовать. Внутренняя война — это инцест.

Саката грустно кивнул, мне даже показалось, искренне.

— Потому-то красные и побеждают, — заметил он. — Среди их главарей почти нет русских. Для них это настоящая собачья свадьба, конечная цель всех революций, недаром большевики выступают за свободную половую любовь. Думаю, есть только один выход из внутренней войны: необходимо выбраться наружу.

— Но мы снаружи.

Саката хитро прищурился:

— Вижу, знакомство с Далай-ламой не прошло для вас даром.

Автомобиль остановился у деревянного особняка неподалёку от пожарной части. Медная табличка на двери извещала, что здесь принимает доктор тибетской медицины Вэнь. Мне известен этот тип. Коммерсант от разведки, без веры и убеждений. Работает на японцев и англичан.

Мы прошли в душную, пропитанную запахом жжёного сандала гостиную с наглухо задёрнутыми шторами. Расположились в креслах, юная китаянка в пышном цветистом уборе принесла зелёный чай, сигары и печенье.

— Итак, — сказал я, — каков предмет нашей беседы?

Саката предложил сигару, прикурил сам.

— Дорогой Андрей Петрович, мы пребываем в курсе ваших дел. Знаем, что вы оставили науку и служите при штабе. Однако меня интересует вовсе не это.

— Что же вас интересует?

— Всего лишь один камень. Идоган.

— У вас губа не дура.

— Приятно говорить со знающим человеком. Камень находился в партии редких бриллиантов, той самой, что перевозили омские военные.

— Дорогой коллега, Идоган не мог находиться в упомянутой вами партии, ведь уже много веков он покоится в могиле Чингисхана.

Саката соединил кончики пальцев.

— Мне хорошо известно, откуда вы почерпнули эту странную мысль. Полагаю, наш китайский друг в этот раз ошибся. Подумайте сами: никто и никогда не видел могилу Чингисхана. На самом деле никакой могилы нет. Монголы попросту развеяли его прах над рекою Онон в урочище Делюн-Болдок и распустили слух, чтобы одурачить китайцев.

— Занятно. О существовании Идогана известно только мне и вам, не считая нашего доброй памяти учителя. Но профессор скончался, манускрипт с описанием камня исчез, и, следуя вашей логике, мы должны признать, что Идоган — чистая галлюцинация.

— О, это не так. Книга действительно сгорела в пожаре, который унёс жизнь нашего дорогого Лао Ши, однако незадолго до того ужасного происшествия я успел снять копию с манускрипта и провёл своё собственное расследование. Я заявляю со всей уверенностью, что император Cяньфэн преподнёс Идоган царю Александру Николаевичу через иркутского губернатора Муравьёва в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году. По мысли Лао Ши, бриллиант являл собой знак примирения после Нерчинского договора, подписанного вами, русскими, под военным принуждением. Идея Лао Ши довольно шаткая. Я придерживаюсь иного мнения. На мой взгляд, Идоган был моральным высказыванием Сяньфэна по поводу Айгунского договора, когда Россия взяла реванш за своё нерчинское поражение. Надо признать, китайский фокус не удался: царские дипломаты разоблачили в подарке Сяньфэна неприятный намёк. Он содержится в легенде Идогана, а уж его название и вовсе звучит зловеще. В итоге бриллиант был предан забвению. В тысяча восемьсот девяносто третьем году директор Дублинского музея наук и искусств Балль попросил герцога Эдинбургского помочь ему купить этот камень, наряду с алмазами Орлов и Шах, у царя Александра Александровича. Герцог передал просьбу царю, однако чиновники Камерального отделения попали в затруднение: в кладовой такого камня не оказалось. И это понятно, ведь описание камня было представлено ошибочное: камень весил не шестьдесят восемь, а целых девяносто три карата! Балль всё перепутал! Кстати, с размером алмаза Орлов он тоже ошибся. Идоган был известен Баллю под названием Столового — догадываетесь, почему?

— Чингисхан держал его при себе во время трапезы. Для защиты от ядов телесных и духовных.

— Да! — Саката зажмурился на секунду. — Описание бриллианта полностью соответствует Идогану. В прошлом году Идоган оказался в подвалах Омского отделения Госбанка, а четырнадцатого октября сего года он был вывезен с другими алмазами в Лондон и здесь, в Иркутске, его следы пропали. Наверняка вы в курсе этой истории — мне известна ваша одержимость личностью Чингисхана. Вы услышали о пропаже камня и прибыли сюда, чтобы предаться вашей подлинной страсти — поиску реликвий.

— Позвольте заметить: вы путаете государственный золотой запас и коронные бриллианты.

— В самом деле, Идоган не имеет отношения к золотому запасу, хотя как все коронные бриллианты он считался государственным имуществом. В России первое ясное свидетельство о нём содержится в списке драгоценностей Зимнего дворца, составленном в тринадцатом году; наш камень находился среди вещей неизвестного происхождения. Всеми забытый, в сентябре семнадцатого года Идоган был эвакуирован с другими ценностями Бриллиантовой комнаты в Москву и оказался в Оружейной палате Кремля. Потом случился октябрьский переворот, всё пошло кувырком. Комиссары активно продают царские бриллианты — увозят в Париж и сдают оптом. Весной восемнадцатого года несколько ящиков с алмазами были изъяты из Оружейной палаты. Скорее всего, они предназначались для продажи в Европе, но что-то пошло не так, поскольку в июле восемнадцатого года они всплыли в Казани, в хранилище Госбанка. Ваш командир Каппель обнаружил их вместе с золотым запасом; всё это богатство было брошено комиссарами. Там же, в Казани, бриллиант, наконец, прошёл идентификацию и был снабжён легендой. Кто сделал это, неизвестно, но именно вы, Андрей Петрович, отвечали за сохранность ценностей в Казанском отделении Госбанка.

— Несколько дней я действительно служил в охране. Однако бриллианты среди ценностей не значились, только драгоценные металлы.

— Безусловно, я верю вам, хоть это и усложняет мою теорию. Должно быть, вам помешали: как раз в начале августа вы получили задание по линии разведки и отбыли в Харбин. Однако теперь вы здесь, в городе, где пропал Идоган, и на вашем месте я бы рвался к этой реликвии изо всех сил. Я даже готов поспорить, что вы специально подставились под пулю, чтоб оказаться в правильном месте. Я поступил бы так же. Дорогой коллега, я очень рад, что наши интересы совпали.

— Ваша убеждённость вселяет оптимизм, однако я вынужден повторить: у меня нет надёжных сведений о том, что Идоган находился среди захваченных в Казани сокровищ.

— Можете сомневаться, дело ваше. Просто найдите то, что ищете, и передайте мне.

— Но если даже допустить, что Идоган находился в утерянной коллекции, то он принадлежит России, а вовсе не Японии.

— Ах, Андрей Петрович! Вы отлично понимаете: России больше нет, всё поглотили варвары. Если даже где-то за Байкалом уцелеет маленький островок былой страны, он будет полностью обязан японскому оружию. Однако я не тороплю вас с ответом, ибо природа истины такова, что отвернуться от неё невозможно. Господин Вэнь проводит вас.

В комнату вошёл, беспрерывно кивая, старик с уродливой козлиной бородкой. Конечно, Вэнь сегодня же сообщит англичанам, что японцы пытались меня завербовать.

*  *  *

Из храма тибетской медицины я направился в Английский клуб. Не люблю это заведение: бывают рестораны, где быстро напиваешься до дурноты, хотя пьёшь как обычно и что обычно. Я пришёл в клуб потому, что здесь поёт Мона. В тот вечер она исполняла свежий номер — «Mon homme», новомодную парижскую песенку. Жаль, послушать не удалось. Как только раздались первые аккорды, в мой кабинет дёрганой походкой вошёл невысокий белобрысый офицер с удивительно скучным и знакомым лицом.

Атташе британской военной миссии Артур Мендакс в картотеке Бикреева значился под именем Дуэлянт. Мы коротко знакомы с нашей молодости, когда Мендакс начинал карьеру дипломата и шпиона, а я служил в гвардии. Сейчас он занимается Ленскими золотыми приисками, в Иркутске появился несколько дней назад.

Время пощадило его лицо: блёклые физиономии стареют незаметно. Он остановился в шаге от меня.

— Добрый вечер, господин Бессонов.

— Через «зэт», пожалуйста.

— Сэр, мне поручено сообщить вам, что глава нашей миссии будет рад, если вы посетите небольшой концерт, который случится завтра в апартаментах миссии.

— Благодарю за оказанную честь.

— За вами пришлют автомобиль. Вы, кажется, остановились на Средне-Амурской?

Когда он ушёл, ко мне за столик, дыша духами и туманами, села Мона. 

— Какой мерзкий англосакс, — сказала она, провожая Мендакса взглядом, — таких чопорных дураков я не видела с детства. Представьте, он пригласил меня на вечеринку. Хочет, чтобы я пела романсы. Похоже, эти сволочи всерьёз интересуются антропологией.

— Значит, мы проведём время в одной компании.

— Как? И вас тоже?

— Буквально на ваших глазах.

Мона поёжилась, кутаясь в манто.

— У меня предчувствие. Просто мурашки по коже.

Уже не до предчувствий, подумалось мне, всё предельно ясно. Англичанин и японец полагают, что я знаю, где искать Идоган, и живым меня не отпустят. Мону возьмут в заложницы.

Я вынул бумажник, положил на стол и взял Мону за руку.

— Дорогая, вам лучше покинуть город. Здесь две тысячи долларов, если нужно ещё, поедемте ко мне.

Она вырвала свою руку с тем испугом, который женщины предпочитают выдавать за благородную брезгливость.

— Я пою не для денег, — ледяным голосом объявила она. — И сплю тоже!

Одним глотком она допила вино и упорхнула на сцену. Какая всё-таки она прелесть.

Тем не менее, остаётся вопрос — что делать с Сакатой и Мендаксом? Если соглашусь с предложением, неважно, японским или британским, до старости не доживу.

Я встал и подошёл к телефону, набрал номер японского консульства. После объяснений дежурному, не понимавшему по-английски ни бельмеса, в трубке раздался масляный голос Сакаты.

— Да, Андрей Петрович.

— Мне необходимо срочно поговорить с вами.

— Буду рад. Жду вас в консульстве.

— Давайте-ка лучше в чайной.

— Воля ваша.

Чайная «Лунный дракон» открыта круглые сутки. Здесь подают довольно сносную ганджу и лучший в Сибири опиум, а ещё это явочная квартира кэмпэйтай. Саката ждал меня в маленьком кабинете за плотной бархатной ширмой.

— Вы рискуете репутацией, придя в этот гостеприимный дом, — заметил он, раскуривая кальян. — Случилось что-то необычное?

— Майор Мендакс пригласил меня на вечеринку в британской миссии. Полагаю, он намерен предложить мне сотрудничество.

— В каком вопросе?

— В том, который интересует меня и вас.

Саката широко улыбнулся.

— Вы поступили мудро. Наверняка сегодня вечером британцы повезут вас на улицу Кладбищенскую, на свою квартиру. Оттуда ещё никто не возвращался, но пусть это вас не волнует — мы перехватим вас в пути. Не изволите отдохнуть?

— Разве что коньяку.

— Вы совсем не бережёте свою печень.

Я вернулся на Средне-Амурскую после полуночи. Сон не шёл. За домом следят из окон двухэтажного особняка, стоящего внизу, на перекрёстке. Второй этаж арендует английская фирма, торгующая пушниной. Из окон конторы мой двор — как на ладони. Попивая чай, англичане фиксируют время, когда я вышел в город и вернулся домой. Держат в ощущении, что я раскрыт. Ненавязчивая, но очевидная слежка — почерк Мендакса, но он не настолько азартен, чтобы броситься с головой в бриллиантовый омут. Скорее всего, этого кретина используют. Кто? У меня есть лишь один кандидат на эту роль: московский агент Интеллидженс Алистер Бэйли.

Теперь — Саката: от кого он узнал о камнях? Возможно, его информатор — Диана. Начальник Дианы, глава контрразведки барона Унгерна капитан Мусайло, работает на японцев. Диана… Нет, что-то здесь не так, версия слишком сладкая, да и версией это трудно назвать — пустышка, гадание мадам Рекамье. Пока ясно одно: Саката и Мендакс охотятся за бриллиантами. Если эти двое работают сообща, то моё дело дрянь. Но Саката сдал Мендакса не моргнув глазом. Стало быть, они конкуренты. Дело приватное, шкурное, делиться никто не хочет. Это хорошо, это можно использовать.

*  *  *

Воскресный вечер в английской миссии прошёл добротно и вполне обыкновенно. Гвоздём программы стал прибывший из Омска генерал Жанен, похожий на янычара военный чиновник. В столовой накрыли угощение с омулем и всем тем, что европейцы считают сибирскими деликатесами. Присутствовали важные персоны: эмиссары Японии с приторными лицами, свежие громилы американцы, изящные французы, дерзкие итальянцы, пошловатые чехи, с ними красивые женщины в мехах. После ужина вышли в зал с секвойями. В центре стоял белый рояль, вокруг — стулья и кресла. С первого этажа по узкой крутой лесенке в сопровождении тонкого измождённого пианиста во фраке поднялась Мона — в простом голубом шёлке, шиншилла на обнажённых плечах. На целый час я забыл обо всём.

Когда гости начали расходиться, британский генерал увлёк меня в свой кабинет и попросил рассказать об истории Восточной Сибири. Мона была права, они всерьёз интересуются антропологией. 

Дом уже опустел, когда меня проводили к выходу. Темноту у парадной лестницы разбавлял свет фонаря, сверкая мелким летучим снегом. У дверей стоял длинный чёрный «Даймлер». Подошли два охранника, предложили пройти в автомобиль, я оказался между ними на заднем сидении. Впереди, рядом с водителем, сел Мендакс.

После двух поворотов машина выехала на Амурскую. Мендакс обернулся и спросил по-русски:

— Не хотите ли прокатиться? Смотрите, какая ночь!

— Майор, у вас кошмарный акцент.

— Надеюсь, вы дадите мне урок орфоэпии, если, конечно, вы не очень заняты. — Мендакс милостиво перешёл на английский. — Послушайте, я действительно не понимаю, что вас держит в России. Вы отличный специалист по средневековой Монголии, успех в Англии вам обеспечен. К слову, эта красотка, Мона, иркутская Мистангет... Она попросила у нас убежище, и мы склонны его предоставить, ведь такие таланты не валяются на дороге. Особенно на той золотой дороге, вдоль которой тянется Русская армия.

— О чём вы?

— Меня интересуют камни, которые вы, конечно, найдёте. Они почти бесценны, но для того и существует рынок, чтобы всему назначать цену. Если камни попадут не в те руки, то весь цивилизованный рынок бриллиантов обрушится в один миг. Их надо изъять и передать нам.

— О каком вознаграждении идёт речь?

— Эксперты оценили камни в миллион фунтов. Я предлагаю вам пять процентов и покровительство Его Величества.

Машина проехала Амурские ворота и, оставив мой двор по правую руку, свернула на Кладбищенскую — тёмную, идущую вдоль ограды погоста улицу, где, по словам Сакаты, Мендакс оборудовал пыточную. Потянулись заборы и глухие ставни.

— Какие гарантии? — спросил я.

— О, любые. Прежде всего…

— Сэр, — хрипло бросил водитель.

Впереди из темноты выступил силуэт «Форда». Он стоял поперёк дороги. Сзади пришла в движение конная повозка — отделилась от забора и перекрыла улицу. Из повозки выскочили двое. В руках блеснуло оружие.

Шофёр Мендакса ударил по тормозам.

Дверца «Форда» распахнулась. Держа левую руку в кармане пальто, а правую, с пистолетом, прижав к груди, на дорогу вышел Саката. Сделав несколько шагов, он остановился перед машиной британцев.

— Дорогой Мендакс! — выкрикнул Саката по-английски. — Я должен сказать вам пару слов.

Мендакс откинул дверцу и выглянул, направив на японца свой webley.

— Рад видеть вас, мой маленький коллега. Спрячьте оружие, чёрт бы вас побрал.

— Надеюсь, вы не станете прикрываться нашим общим другом.

— Лучше я застрелю его, чем отдам в ваши грязные жёлтые руки.

— Тогда я их умою. Вашею кровью!

Затрещали выстрелы. Салон машины захлопал, зазвенел. Мендакс покатился кубарем по дороге. Водитель и охранники повторили за ним. Я упал в снег.

Японцы открыли неряшливый огонь и двинулись в атаку, выпрямившись в рост. Через несколько секунд они были мертвы, лишь Саката продолжил пальбу — он распластался на дороге и стрелял прицельно и хладнокровно. Профессору везло, ни одна пуля его не задела, чего нельзя сказать об англичанах. Залёгший на обочине охранник вскочил и, схватившись за шею, рухнул. Другой метнулся к нему и упал. Грузный водитель кинулся в укрытие за машину, но не успел сделать и двух шагов. Последним Саката подстрелил Мендакса — майор свернулся пополам и зашипел как змея.

Саката вскочил на ноги, мелкими шажками подбежал к майору и пинком выбил револьвер из его руки. Затем воровато огляделся и выстрелил ему в голову. То же он проделал с водителем, охранниками и своими бойцами.

Мы погрузили трупы в «Даймлер», сложили на полу и сидении горкой. Когда всё было кончено, Саката сел на землю и откинулся спиной на колесо, задышливо ловя ртом воздух.

— Вы совсем не бережёте свои лёгкие, — заметил я, осмотрев револьвер Мендакса — в барабане красиво желтел последний патрон.

— А вот мой шофёр не курил, — проговорил Саката, — здоров был как бык. Но ведь удача важнее, чем сила, не так ли?

— Вспомните об этом в следующей жизни.

Его лоб принял фирменную пулю калибра одиннадцать с половиной миллиметров. 

В повозке меня ожидал сюрприз. Мона, связанная по рукам и ногам, лежала на полу. Коньяк привел её в чувство. Из её спутанного рассказа выходило, что она села в шарабан на Почтамтской, но извозчик зачем-то поехал к Иерусалимскому кладбищу, хотя ей было нужно в отель «Империал». Она уже начала колотить негодяя по спине, когда в повозку запрыгнули двое японцев, они закололи возницу и связали её. Выходит, Саката спас ей жизнь.

Мы вернулись домой по лунным дорожкам погоста, сделав изрядный крюк, чтобы не столкнуться с милицией и пожарными. Облитые бензином автомобили остались полыхать на Кладбищенской.

Мона едва дала мне раздеться. Бедные старики внизу не спали весь остаток ночи, с опаской наблюдая за качающейся люстрой и слушая прелестное женское контральто, раз за разом исполнявшее арию вакханки.

В десять часов утра явился очень вежливый британский офицер. Присев на краешек стула в гостиной, он вынул блокнот и спросил без всякого интереса:

— Вы не могли бы припомнить, собирался ли майор Мендакс отправиться куда-нибудь после того, как он доставил вас на квартиру?

— Нет, он не посвятил меня в свои планы. Что-то случилось?

— Боюсь, что случилось, сэр. Мы предполагаем, что майор пал жертвой бандитского произвола, царящего здесь в эти дни.

— Ах, как жаль. Куда смотрит милиция?

— Да, сэр, это большая утрата для всех нас.

Визит японцев не последовал, признаков слежки я не заметил. Значит, союзники решили не раздувать скандал. Кого удивишь этой историей? Тёмное дело на тёмной улице, обычное по нынешним годам.

Мона поселилась у меня. Ей тяжело приходится без антрепренёра, но она справляется.

*  *  *

Гамлет явился после полудня, опоздав на час.

— Прошу прощения, много работы.

— Что у вас?

— Самуил Иванович Тюленьев неделю назад уволился с железной дороги. На квартире не появлялся с прошлого четверга. Вечером в воскресенье инженера видели в городском театре в обществе госпожи Маэда, из японской миссии. Она прибыла в Иркутск после исчезновения мужа, раньше её не видели.

— С какой целью приехала?

— Отыскать тело супруга для доставки на родину. Майор Маэда бесследно исчез, говорят, сожжён красными в топке паровоза. Верная жена снарядила бронепоезд на личные средства и отправилась на его поиски.

— Как романтично. А главное, убедительно.

— Ну, что вы хотите — японцы. По словам моего источника, её рост — пять футов семь дюймов, на вид около двадцати пяти лет. Изящна, стройна, но не щепка. Внешность почти европейская, глаза ярко-зелёные, но разрез монгольский. Волосы чёрные, немного с рыжиной. Лицо хищное и красивое.

— Есть ли у неё шрам на лице?

— На правой стороне подбородка, почти незаметный. Так утверждает источник.

Описание могло соответствовать внешности Дианы только если бы её левая скула вдруг стала правой частью подбородка, упаси Господь. Я вздохнул с облегчением.

— Мне необходимо срочно найти Тюленьева.

— Пожалуй, есть одна зацепка. Тюленьев серьёзно увлечён мистикой, посещает собрания тайного общества «Разоблачённая Венера».

— Ячейка содомит-социалистов?

— Мой информатор полагает, что это клуб для богатых бездельников. Место, где проходят собрания, неизвестно. Есть только данные о том, что собрания проходят в некий лунный день, а председатель общества — некто Бекешин, азартный картёжник. Вам должна быть известна данная личность, — закончил Гамлет.

Я пропустил эту колкость мимо ушей. Конечно, я знаю Бекешина. Высокий дородный господин с залысинами на лбу и пухлыми губами. Бывший служащий Госбанка. Давно нигде не служит, на что живёт, неизвестно. Играет плохо. Каждую неделю по понедельникам проигрывает ровно двести долларов, но уходить не торопится — сидит до полуночи, молча наблюдая и не заключая пари. Патологический тип, в средствах очевидно стеснён.

Итак, личность дежурного подтверждена. Взять его можно сегодня, в понедельник — monday, тот самый «лунный день». Игроки начнут собираться в подвале гостиницы в семь пополудни. Пора менять распорядок дня: всё интересное в Иркутске происходит при свете луны.

Вечер в клубе начался как обычно. Я сидел за столом в компании купцов, интендантов и американцев из военной миссии. Размах игры символизировала нависшая над столом тициановская «Даная», отчего завсегдатаев называли в клубе данайцами.

Играли в покер с двумя джокерами. Героем дня был американский лейтенант, цветной дьявол часто мелькал в его железных фермерских пальцах. Окидывающая пари толпа пришла в возбуждение; ставки на американца уже поднялись до ста долларов, когда в зале возникла бесформенная фигура Бекешина.

Наш стол как раз покинул купец Ахельбаум, спустивший свою тысячу и, как всегда, недоумевавший по этому поводу. Добровольцев не нашлось, объявили антракт.

Бекешин с кислым видом потягивал вино и курил папиросу, привалившись к стойке бара. Я предложил ему занять место выбывшего купца.

— Это большая честь, — вяло ответил он, — сам Одиссей призвал меня в стан Агамемнона. Однако вы играете слишком эпично.

— Так одолжите у меня. Пяти тысяч долларов достаточно?

Бекешин уронил пепел на брюки.

— Значит, и среди данайцев есть добрые самаритяне.

Масти снова заметались по сукну. Бекешину сразу выпали мёртвые карты, опытный игрок спасовал бы, но азарт увлёк Бекешина в бой. К концу партии он собрал каре и чёрно-белого джокера. На мгновение мне стало интересно. Когда ставки уравнялись на пяти тысячах, лейтенант выложил на стол каре с хохочущим цветным джокером.

Бекешин молча встал и, про­дравшись через восхищённую толпу, подошёл к дивану; колени его подкосились. Я сел рядом.

— Верну завтра, — сказал он, нервничая от мысли, что теперь он должен деньги контуженому фронтовику и придётся бежать из города.

— Можете не торопиться, — отвечал я, — врачи не отпустят меня, пока у них не иссякнут запасы йода. Однако развлечения в этом милом городке несколько однообразны. Не играют ли здесь в гусарскую рулетку?

Бекешин оживился.

— Есть один клуб. Там ставки почище.

— Готов к любой сумме.

— О, нет! Там ставки совершенно другого рода! — Бекешин схватил меня за рукав. — Жизнь и смерть! Это даже не клуб, а… тайное общество! Так уж распорядилась великая Венера, что я служу его председателем.

— Так расскажите скорее. Вы практикуете заклание?

— В каком-то роде. Мы — клуб самоубийц.

— Как у Стивенсона?

— Нет, наши методы не столь примитивны.

Бекешин мечтательно затянулся и выпустил кольцо серого дыма.

— Знаете ли вы, что смерть в миг наивысшего сексуального наслаждения возносит мужчину в нирвану?

— Да, китайские бандиты верят в это.

— А вы?

— Приятная гипотеза. Вы можете включить меня в круг посвящённых?

— Вам повезло, собрания проходят один раз в неделю, и сегодня как раз такой день! Взнос составляет двести долларов в неделю, но вы уже внесли свою лепту. Пожизненно, простите за каламбур.

— Звучит интересно.

— Кстати, — Бекешин бросил взгляд на свой брегет, — мы опаздываем. Едем!

Мы наскоро оделись, выбежали на улицу и прыгнули в ближайшую повозку — ветхое разбитое ландо.

— Гони на Заморский тракт! — крикнул Бекешин извозчику. — Повернёшь, где скажу.

Мы тронулись и, покачиваясь на древних скрипучих рессорах, поехали на юго-восток. Русиновская улица плавно перешла в Байкальский тракт — широкую дорогу, что ведёт к центральному сибирскому морю. Наша повозка то скатывалась вниз по долгим пологим склонам, то поднималась на залитые лунным снегом холмы.

— Признаться, меня уже взяла мистическая дрожь, — сказал я. — Кто эта убийственная женщина?

— Именно убийственная! — Бекешин прикрыл глаза. — Говорят, она смертельно красива. Мы зовём её Красная Дама. Княгиня из древнего азиатского рода, японского или китайского… Не знаю, это великая тайна. Её мастерство любви неподражаемо, а под языком у неё — острая тонкая бритва. В тот блаженный миг, когда мужчина теряет ощущение времени  и пространства, она одним прикосновением губ вскрывает ему сонную артерию.

Бекешин посмотрел на меня значительно, видимо надеясь, что мне уже приходилось умирать схожим образом.

Мы продолжили пустой разговор о жизни, смерти и любви к тому и другому. Разгоряченный Бекешин едва не пропустил поворот направо, где среди покрытой инеем чащи белой лентой вилась укатанная дорога. За тёмными стволами деревьев холодно блеснула Ангара.

Остановились у берега, на снежной поляне у большого дома с высоким крыльцом. Во дворе столпились несколько экипажей. Извозчики грелись у костра.

В доме было жарко. Оставив пальто и оружие голой служанке с накладной фараоновой бородкой на лице, мы прошли в гостиную. Всё пространство комнаты было заполнено круглыми столиками на одну персону, всего семь столов. Горели свечи в мощных канделябрах, дымились ароматические палочки. Заднюю стену скрывали багровые шторы с жёлтыми кистями, наплывая на разноцветные ромбы паркета. В центре висела медная эмблема: самка богомола пожирала самца. По стенам тянулся ряд мрачноватых, написанных маслом картин и эстампов, но лишь один предмет в комнате я бы отнёс к искусству: стилизованный под средневековую гравюру рисунок изображал «купание ведьм» — известный обряд казни через воду или огонь. 

— Господа, прошу войти! — воскликнул Бекешин.

Дверь соседней комнаты отворилась. В гостиную поплыл запах кофе и дым дорогих сигар, а следом вышли пятеро гостей с напряжёнными лицами: заплывшие с похмелья, похожие как братья купцы в мятых костюмах, стриженая emancipe в строгой мужской паре и с нею кудрявый студент с выпученными глазами, гнусаво что-то говоривший спутнице.

Последним плёлся инженер Тюленьев, похожий на канцеляриста, записавшегося в революционный кружок: худой, с вздёрнутыми плечами и копной свалявшихся рыжих волос, в потрёпанном сюртуке и несвежей рубашке. Взгляд его пылал чистым вдохновением.

Я ощутил беспокойство. Что если сегодня «Дама» выберет инженера? С собой я прихватил «бульдог», он холодил мою лодыжку. Какая бы чертовщина ни происходила здесь, у меня достаточно пуль, чтобы устроить переполох и скрыться, прихватив путейца.

Процессию замыкали два татуированных атлета с голыми торсами, в красных шароварах и чалмах на головах, у каждого в руке по ятагану. Они сразу подошли к кулисе и стали по краям, подняв мечи.

Гости расселись за столики.

— Где же Дама? — спросил я шёпотом, пригнувшись к Бекешину.

— Вот, посмотрите, — он скосил глаза на стену, где висела бронзовая маска, начищенная как бляха городового. — Она сейчас наблюдает за нами сквозь эти пустые глазницы. Как символично! Сама судьба!

В эту самую минуту кулисы шелохнулись, разъехались. Впереди на возвышении пестрела вычурно-роскошная постель под балдахином. Раздался мерный стук. Служанка, ударяя ладонью в маленький барабан, вышла на край помоста. Голоса стихли, шеи вытянулись. С другой стороны возвышения появилась обнажённая женщина в венецианской маске и жёлтых лентах.

Признаться, я ожидал увидеть вульгарную фигуру, одну из тех, что наводнили варьете и клубы для богатых извращенцев, но тело танцовщицы было изысканно красивым. Золотой пояс окружал тонкую талию и спадал цепями на бёдра; губы, не похищенные маской, свежи и чётко очерчены. Причёска была схвачена густой сеткой, а кожа не оставляла и намёка на цвет её волос. Она подняла руки, щелкнула пальцами в такт барабану — раз, другой, третий — и двинулась в танце. Постепенно, шаг за шагом танец становился всё более грубым, пока не утратил последние обрывки пристойности.

Служанка ступила в зал. Пританцовывая, она подошла к Бекешину. Он вскочил. Глаза его были выпучены от удивления, рот раскрылся. Служанка поманила его на помост. Танцовщица в маске принялась кружиться вокруг председателя, срывая с него пиджак и рубашку, затем лёгким толчком отправила в постель и сдёрнула сапоги и брюки.

Ширма задёрнулась. Звуки, скоро заполнившие комнату, не оставляли сомнений в происходящем.

Несмотря на бессонницу или благодаря ей я чувствовал себя в ясном, немного отстранённом состоянии. Не знаю, чем поили гостей, но сия чаша меня миновала — я не выпил ни капли и втайне продолжал надеяться, что это всего лишь дурной спектакль, каких много ставится в декадентских салонных театриках, но сердце говорило: пошлятиной дело не кончится.

За ширмой стало тихо, лишь раздался на прощание хрип и горловое бульканье. Ширма разлетелась в стороны, и мы увидели председателя.

Он умирал. Танцовщица исчезла.

Я выбрался из-за стола и принялся тормошить инженера.

— Вам нехорошо, позвольте доставить вас домой.

— Нет, нет, — забормотал он. — У меня есть. Есть!

Он оттолкнул меня и, разбрасывая стулья, кинулся к выходу.

Догнать его я не успел — дорогу заслонил атлет. Я ударил его ногой в пах, вырвал меч и рубанул по шее. Сзади послышался топот. На меня бежал другой верзила в чалме, на ходу замахнувшись мечом. Я упал на колено, выхватил «бульдог» и выстрелил. Огромная потная туша перегнулась пополам и, не сбавив хода, налетела на меня. Я получил удар плечом в скулу и, выбив спиной дверь, влетел в гардеробную.

С кольтом в одной руке и вещами в другой я выбежал на улицу. Инженер уехал — кошёвка уже сворачивала на дорогу. Я кликнул своего возницу, пинками загнал на козлы, и вот мы уже катим по лесу. Эх, Бекешин, что же ты нанял это дрянное ландо? Извозчик хлещет коней, я хлещу извозчика, но шансов мало — резвая кошёвка инженера намного легче нашей колесницы с пьяным татарином и парой замученных кляч.

Ночь добра к тем, кто не спит, но как же черна была ночь! Дважды мы теряли инженера из виду, и только в городе, у понтонного моста, надёжно пристроились вслед. За мостом из кошёвки выпрыгнула лёгкая тень — то ли ехал с кем-то на пару, то ли повозка теперь пуста. Как быть? Кошёвка потащилась вверх по улице Понтонной, преодолевая посыпанный песком крутой взвоз. Я решил держать погоню.

Стихли последние голоса. Лошади понесли нас по глухой окраине. Справа стеной тянулась роща, слева — крепкие усадьбы Глазковского предместья. За последним перекрёстком, где дорога терялась в лесу, повозка свернула влево на спадавшую в широкую низину улицу и остановилась у бревенчатого дома. Здесь квартировал инженер.

Прошла минута ожидания. Извозчик в кошёвке обернулся назад:

― Эй, барин! Спишь ли, что ли?

Во дворе завыл пёс. Выхватив кольт, я в три шага достиг саней.

Извозчик молча шевелил бровями, переведя осоловелый взгляд то на повозку, то на меня. Инженер лежал на спине, подняв пустые глаза в небо. В его груди торчала заточка.

*  *  *

Тюленьев жил не по средствам, зависел от наркотиков, при том имел один источник дохода — службу на дороге; значит, воровал. Дом стоит в глуши, рядом с трактом и густой, обрывающейся в Иркут рощей, до железной дороги — верста, не больше. Отличное место, чтобы хранить тюки с краденым.

Я постучал кулаком в ставень. Дверь отворил рябой щетинистый жлоб в чёрной косоворотке. Жгучий пустой взгляд исподлобья окатил мою шинель, блеснула фикса в углу скривившегося рта.

— Постояльца твоего убили. Надо опознать.

Рябой отвёл взгляд в сторону.

— Постояльников не держу.

— Ладно, хорошо.

Я отвернулся и с оборота ударил его рукоятью пистолета в лицо. Он отпал в сени, я шагнул за ним и закрыл дверь.

Описание нашего разговора не доставит удовольствия ни мне, ни моему доброму читателю. Замечу только, что стиль нашего общения был обусловлен острой нехваткой времени и множеством других причудливо переплетённых кармических предпосылок.

Мои догадки подтвердились: в доме хранили краденое. Товар со станции приносили «хорошие ребята», а инженер давал наводку. Он жил тихо, по вечерам делал себе укол морфия и заводил граммофон (на крышке сундука я обнаружил пластинку с ариями из «Тангейзера»). Несколько дней назад инженер пропал. Никаких саквояжей в доме я не нашёл, в переделанном под склад сарае тоже ничего интересного: мешки с табаком, ящики с консервами, патроны и новенькие, в смазке, винтовки. Полезная информация заключалась в том, что рябой впустил к себе постояльца по просьбе старухи Чубатихи, её внук промышляет на вокзале и связан с политическим подпольем.

Отправив кошёвщика в ближайший милицейский участок, я вернулся в ландо и через Глазково поехал к старухе. Она живет в деревне с названием Царь-Девица, в роще за вокзалом.

Деревня названа в честь дочери местного кузнеца, она прибила дюжину воров голыми руками, гордо сообщил извозчик. Звучало жизнеутверждающе, недаром инженер слушал «Тангейзера». Изба нашлась довольно скоро. Из трубы тянулся дымок, в одном из окон теплился свет.

Я отпустил повозку и постучался в большую крепкую дверь. Наконец послышался резкий ворчливый голос. После долгих выяснений, кто я и зачем, дверь отворилась. На пороге стояла сухонькая бабушка в платке и телогрейке поверх длинной чёрной юбки.

— Чего впёрся, служивый? — выкрикнула она. — Нету местов!

— А Чубатый сказал  — передай, что от меня, так не откажут.

— Никто-ничё твой Чубатый, журлябия бродячая! Ладно, чего стал, входи.

Вскоре я прихлёбывал чай с молоком — Чубатиха налила полное блюдце бесплатно, взяв за постой две тысячи рублей. Её жилище состояло из двух квартир с общими сенями, разделённое тонкой перегородкой по центру дома. Бабка занимала большую квартиру, ночуя на заваленной пёстрыми одеялами кровати позади печки. Мне она отвела гостиную, холодную в это время года, оттого что в соседней квартире, отданной постояльцам, общая домовая печь топилась крайне редко — жильцы приходили не каждый день и всего на пару часов. По её словам, жильцы — люди приличные, хоть и политические, платят исправно. Выпив рюмку водки, я раскинулся на вместительном диване в гостиной, у перегородки. Свечка погасла, из кухни покатился старушечий храп.

Я почти уснул, когда из-за оконных ставен раздался шум. Остановился экипаж, затопали ноги, захлопали руки о шубы и шапки. Комната за перегородкой наполнилась людьми. Их было трое. О столешницу брякнули револьверы, зашуршала грубая обёрточная бумага. Загремели, скрипнули табуреты, кто-то кашлянул в платок, чавкнула пробка, послышалось бульканье. Слышимость почти полная.

— За политический центр Сибири, — торжественно произнёс бархатный баритон.

Раздался хор одобрительных голосов. Звякнули стаканы. Кто-то шумно потянул носом и выдохнул.

Минуту продолжалось активное жевание.

— В общем, ситуация такая, — сказал баритон. — Основная повестка дня выполнена: политический центр создан. Но что я хочу сказать, товарищи, с глазу на глаз.

Чиркнула спичка, пыхнула сигара.

— Первые вагоны с золотом на пути в Иркутск, уже близко. Остальные блокированы у станции Тайга. С ними Колчак и штаб фронта. Спасибо нашим, держат его крепко. Диктатура не пройдёт!

— Не на митинге, короче.

— Хорошие вести, господа, — продолжил баритон. — Я получил весточку от председателя Совета министров Пропилеева. Он сообщил: его брат, командующий Первой армией, возьмёт под арест генерала Захарова, командующего всей армией Колчака. Арест произойдёт завтра утром, в десять. То есть уже сегодня.

— Отлично! — выдохнул фальцет. — Конец адмиралу, не выкрутится!

— Мне бы вашу уверенность, — вмешался бас. — Ну, арестуют. А Колчак нового поставит. Каппеля, конечно. Говорят, он дико популярен в войсках.

— Да пусть он ставит, кого хочет! — заспешил фальцет. — Связь рухнет, управление войсками нарушится! Вы представляете, что это значит для отступающей армии? Это конец!

— Отнюдь нет, — упрямо возразил бас. — По мнению товарища Рихтер, хаос продлится не слишком долго, а затем Каппель поведёт войска пешком по Московскому тракту.

— Я бы не пошёл, — заметил баритон. — Каппель собирается занять позиции у Красноярска. Но там уже товарищи поработали. Город, считай, наш.

Заседающие притихли. Послышалось одобрительное мычание.

— Кстати, как идёт работа с солдатами?

— Пятьдесят третий полк фактически готов. Весь солдатский актив — наш, есть несколько сознательных офицеров.

— Хорошо. Напомню: в Иркутске начинаем с разрушения моста. Никакой переправы быть не должно. Первым делом берёте вокзал. Я подойду позднее, с отрядом шахтёров. Они раскачиваются долго, зато потом не остановишь.

Баритон шумно потянулся, зевнул.

— Давайте за успех.

Выпили. Жевание.

Бас проговорил тихо:

— Вы, господа, на эту квартиру больше не ходите. За нашим вокзальным товарищем слежка, не ровен час, контрразведку сюда приведёт.

Фальцет засопел носом:

— Шлёпнуть бы его.

— Да не волнуйтесь, — сказал баритон, — товарищ Рихтер только что угомонила. Я получил звонок по телефону.

— Нет, вы меня точно с ума спятите! — выкрикнул фальцет. — Как вы могли просить об услуге большевичку?

— Товарищ Рихтер наш товарищ, — значительно возразил баритон. — К тому же у неё авторитет среди матросов и солдат. Вот у вас, господин капитан, есть авторитет в солдатских массах?

— Ладно, оставим, — вмешался бас. — Дом действительно негодный. Я следы видел под окнами.

Щёлкнула крышка часов.

— Что ж, господа. Пятый час, пора по домам.

Звуки за стеной скомкались, скрипнул табурет, хлопнула дверь, заскрипел снег.

До меня дошёл план грядущей катастрофы.

Восстание начнётся ещё до Нового года. Накануне красноярский гарнизон предаст своего правителя и обрушится на армию, которая пойдёт маршем по тылам, рассеянная на отряды, не готовая к серьёзной стычке.

Сегодня в десять часов будет арестован штаб Захарова, управление войсками — потеряно. Надо срочно телеграфировать Бикрееву.

Я собрался и ушёл по-английски. В лесу от мороза потрескивали сосны. Далеко впереди, внизу у Ангары, светились огоньки вокзала. Я побежал на свет.

Вокзал переполнен спящими беженцами. Повсюду мешки, котомки, клетки с курами, вонь стоит гибельная. Я поднялся к дежурному, сунул под его воспалённые глаза штабное чешское удостоверение и, выдворив бедолагу, взял трубку телефона.

— Центральная, пять. Слушаю.

— Барышня, будьте любезны, квартиру Степанова.

— Готово.

В трубке послышалось невнятное шуршание, потом раздался хриплый стон. Гамлет был раздосадован звонком.

— Аллё, у аппарата.

— Простите, что разбудил.

— Вы. Что случилось?

— Ваш рояль в рабочем состоянии?

Гамлет секунду соображал — под роялем подразумевался телеграфный аппарат, но сон ещё спасал его от реальности.

— Нет, на ремонте, — проговорил он.

— Сколько нужно времени, чтобы его починить?

— О-о, даже не знаю. Вы, если хотите поиграть, приходите лучше в театр, в девять. Раньше не смогу — раскрою себя.

Значит, Гамлет отобьёт мою шифровку с телеграфа в девять утра. Арест главкома назначен на десять, но по какому времени — местному или нет? Железная дорога живёт по единому петроградскому, девять часов по иркутскому времени ― четыре часа по железнодорожному. Если арест назначен на десять по этому отсчёту, то у меня есть фора в шесть часов. А если по местному? Штабные поезда стоят на станции Тайга, это Томская губерния, разница во времени с Иркутском — час. Что можно сделать за час? Арестовать братьев Пропилеевых, усилить караулы, сохранить управление войсками.

— Благодарю, буду непременно, — сказал я.

— Где вы находитесь?

— На вокзале.

— Я заберу вас на авто.

Гамлет вошёл в зал ожидания, одетый в песочного цвета меховое пальто и яловые сапоги с оторочкой, на голове — лисья шапка с хвостом. Он жестом пригласил меня на выход. На извозчичьей площадке в клубе пара урчал синий «Панар».

Выехав на мост и пересекая реку, Гамлет рассказал, что автомобиль достался ему от большевиков полтора года назад, когда они бежали из города.

Я передал ему текст шифровки (нацарапал в блокноте, пока ждал) и добавил:

— Зайду за ответом после десяти.

— Не спешите, — сказал он, — за мной следят. Я, видите ли, немного революционизирую в этом городе. Приходите лучше в полдень, когда в зале будет больше народу. Кстати, — бросил он, когда мы выехали на набережную. — Тут ходит слух об офицере по фамилии Баштин.  Контрразведчик. Из главного управления, кажется. Насколько мне удалось понять, его отправили в Иркутск для розыска каких-то бриллиантов. 

— Что с ним?

Гамлет заглушил мотор.

— Чехи арестовали его на железной дороге. Теперь возят на допросы к себе в штаб.

— Почему иркутские коллеги не освободят его?

— Не подчиняются они нашим, чехи. Я третьего дня в их штабе телефонную линию починял, меня позвали как специалиста и знающего язык. Так вот, я своими ушами слышал, как они ругали какого-то Баштина из Омска, дескать, железный человек, но заржаветь не успеет — девятого числа его пустят в расход. Сегодня девятое.

— Не исключаете дезинформацию?

— Исключать не могу, но говорили офицеры в соседней комнате, не зная о моем присутствии.

Многовато совпадений, подумалось мне. Гамлет, конечно, понимает по-чешски, он вырос в Праге, но как-то сразу совпало — и приглашение починить линию, и расстрел именно сегодня, ни днём позже. Всё это похоже на блеф. В сущности, я ничего не знаю о Гамлете. Он мог продаться кому угодно. 

Есть только один способ проверить: устроить небольшой переполох в чешской контрразведке.

*  *  *

Я вышел на берегу Ангары. Пройдя наискосок Александровский сад, чудесный даже в это время года, я неспешно направился к штабу Чехословацкого корпуса. Мы с Гамлетом решили его поджечь.

Для своей резиденции чехи выбрали красный особняк на Большой улице, против театра. Место весьма оживлённое, но мне беспокоиться не о чем: когда полыхнёт, все будут смотреть на огонь. Со двора в дом ведет чёрный ход, пройду незаметно, главное — отвлечь охрану и очистить первый этаж от людей.

Если верить Гамлету, чехи допрашивают Баштина по ночам, а сегодня в девять утра повезут на расстрел. Время сейчас подходящее: восемь, один час до смены караула, офицеры и солдаты уставшие, мыслями уже в казарме. Гамлет показал мне бутыль с зажигательной смесью — керосин с примесью парафина и коротким шнуром запала. По его словам, адская смесь досталась ему от эсеров — они готовили убийство Часова, но в сентябре по городу прокатились облавы, бомбу пришлось припрятать, и вот настал её черёд.

Гамлет всё рассчитал. Взяв разгон от сада, он пролетел на своем авто по Большой улице и на ходу швырнул бутылку с зажжённым фитилём точно в парадную дверь. Смачно хлопнуло, полтора литра вязкого пламени растеклись по дереву. Когда его авто свернуло на Амурскую, огонь уже охватил дверь.

Повалил дым. В штабе спохватился резкий свисток, рявкнули немецкие команды и чешская ругань. Ворота открылись, со двора выскочил солдат и бросился бежать. Я накинул бекешу (она скрыла лицо и погоны) и поспешил к чёрному ходу.

Во дворе было пусто, все ломились через парадную. Внутри, в полутёмном зале с мощными квадратными опорами, я столкнулся с заросшим до бровей высоким мужчиной в запачканной известью поддёвке. Баштин. Его портрет, приложенный к досье, я помнил во всех деталях. Солдат с винтовкой за плечом толкал его к выходу.

Караульный выскочил прямо на меня, так что не составило труда одним ударом успокоить его мятущийся ум. Я сдёрнул с его головы бекешу, нахлобучил на голову арестанту и потащил за локоть прочь.

Напротив особняка собралась толпа. Никем не замеченные, мы вышли на Троицкую, свернули к Ангаре. Гамлет поджидал нас в авто. Мы поехали по Набережной мимо телег водовозов.

В доме на Иерусалимской я сварил кофе и соорудил бутерброды. Баштин сидел в кресле за столом и жадно курил. Выглядел он плохо: измождённое лицо, впалые глаза, посиневшие вены. Я внёс в гостиную кофе, разлил по бокалам коньяк.

— Кто вы? — сухим простуженным голосом проговорил он.

Я представился. Он хмыкнул:

— Удостоверение с собой, конечно, не взяли.

— Всё так.

Я назвал его настоящее имя и добавил несколько слов о семье — Бикреев переправил жену контрразведчика и двух его детей в Харбин, самый спокойный по нынешним временам русский город. Лицо Баштина расслабилось, мой ответ его устроил.

— Что хотите знать?

— Обстоятельства, при которых вы были арестованы.

Он покрутил в пальцах недокуренную сигарету и отложил в пепельницу.

— Я прибыл в Иркутск через двое суток после происшествия. Со мной были три помощника. В округе, у Копфа, я получил материалы, всё что было. Утром всей группой поехали в управу станции Иркутск, чтобы допросить свидетелей и получить бумаги о движении поездов. Не получили ничего, саботаж. Чтобы не терять время, поехали на Иннокентьевскую. Я затребовал документы. Начальник станции просил подождать. Потом говорит — в депо есть один свидетель. Пошли туда втроём, я со своими людьми. Когда вышли на территорию, нас обстреляли чехи. Два сотрудника погибли.

— Значит, это случилось после разговора с Копфом. Как вы считаете, вас хотели арестовать или убить?

— Бросьте, это же чехи. Хотели арестовать, с перепуга стали бить на поражение. Мы, конечно, в ответ. Потом я сдался, думал, недоразумение.

— Вы назвали чехам своё настоящее имя?

— Да. Я ждал, что вмешается Копф.

— Все ваши люди погибли?

— Остался один в машине. О нём ничего не знаю.

— Где вас держали?

— На Трапезниковской, в чехословацкой ка-эр. На допросы возили в штаб.

— Кто вас допрашивал?

— Сначала чехи, потом Мендакс, атташе британский. Остальных не знаю.

— Среди тех, кто присутствовал на допросах, была ли женщина монголоидной внешности?

— Женщина присутствовала. Одна, в шляпке с вуалью. Скулы... Да, пожалуй, монгольская кровь. В Иркутске таких тысячи.

— Что вам известно о конвое?

— Вагон не продвинулся дальше Иркутска.

— Это всё?

— Чем богаты.

— Негусто. Что думаете о начальнике иркутской ка-эр?

— Голованов? Чистейшее досье.

— А что такое Копф? Знаете его?

— Немного, одно время служили в Верхнеудинске. — Баштин растянул ворот рубашки. — Честный офицер. Его бывший начальник, Лацинский, переметнулся к большевикам, а Копф остался верен России.

— Вам не кажется ли странным, что Копф не освободил вас? Мог, по меньшей мере, перевести от чехов к себе.

— Благодаря Копфу я жив до сих пор.

— Вас не убили сразу лишь по одной причине: не только мы с вами ищем бриллианты. Есть кто-то ещё, кто обладает достаточной властью, чтобы устроить ваш арест. Этот человек убрал вас со своего пути и заодно убедился, что вы ничего не раскопали.

Кулаки Баштина сжались в костлявый бледно-лиловый комок.

Я оставил его отдыхать, договорившись продолжить разговор после обеда, а сам пошёл на телеграф. Можно было позвонить, на квартиру проведён телефон, но я решил прогуляться, чтобы успокоить нервы. Отстоял очередь к окошку, за которым обслуживал Гамлет, попросил телеграмму из Владивостока на своё имя. Текст на бумажных полосках извещал:

«Матильда уехала Киев тчк Дядя Павел».

Значит, моя телеграмма не дошла до адресата, в Ставке не работает связь. Командующий Восточным фронтом арестован.

Сыграно как по нотам: вчера образован красный Политцентр — и сразу обрушилось управление войсками. Колчак и золото отрезаны от армии. Не сегодня-завтра в Иркутске поднимется мятеж. Надо срочно связаться с Бикреевым.

*  *  *

Штаб военного округа кипел. Хлопала парадная дверь, сновали вестовые, всюду повозки, всадники, автомобили, казачий пикет перекрыл вход. Хмурый чернобородый урядник долго изучал моё удостоверение и, наконец, кивнул. Румяный круглолицый дежурный сообщил, что начальник контрразведки штабс-капитан Голованов уехал с Часовым в комендатуру, и нехотя пропустил меня к его заместителю.

Поручик фон Копф, непримечательной внешности мужчина со скользким взглядом выпуклых водянисто-голубых глаз, был занят: сортировал и укладывал в сейф служебные папки. Мой рассказ о собрании эсеров проскользнул мимо его ушей. Он даже не спросил, что я делал в Царь-Девице — мысленно он уже распрощался со мной.

— Не волнуйтесь, держим руку на пульсе, — бросил Копф. — Что касается остального, то, возможно, перед вами разыграли спектакль. Господа эсеры большие мастера по этой части.

— Мне нужен Часов.

— Так звоните, один-шесть. Ах да, у вас некоторые разногласия с генералом. Что ж, поедемте — представлю вас лично, я как раз собирался в комендатуру.

*  *  *

В душной комнате с наглухо задёрнутыми окнами горел свет: люстра, настольные лампы и даже зачем-то свечи, словно обитатель комнаты боялся уснуть (я пребывал в том же состоянии). Часов сидел за столом и читал с машинописного листа, делая пометки карандашом. На меня он никак не отреагировал. Я вытянулся по стойке смирно. Он недоверчиво покосился на меня и снова уткнулся в бумаги.

— Что, пришли прощения просить? Так я не поп, грехи не отпускаю.

— Ваше превосходительство, осмелюсь донести до вашего сведения несколько замечаний по поводу неизбежной обороны Иркутска от красных.

Часов покачнулся вперёд. Взгляд его по-прежнему был направлен на бумаги, но внимание уже принадлежало мне.

— Вот как. Неизбежной. — Он встал и вкрадчивыми шажками пошёл к медному бюсту Александра Третьего в углу, приминая мягкими сапогами белый ковёр. — О судьбе города не извольте беспокоиться. Держу крепко, не то, что некоторые… в штабе, мать его.

— Ваше превосходительство! Я в Иркутске недавно, службой не занят, глаз у меня свежий. Отметил несколько потенциально опасных моментов.

Часов обернулся в профиль и насупился.

— Короче.

— Позвольте обратить ваше внимание на понтонный мост через Ангару. В предстоящей схватке он может играть ключевую роль.

Часов вернулся за стол, сел и выбросил руки перед собой, косясь на белые крахмальные манжеты, застёгнутые на простые пуговицы.

— Ну, и что с мостом?

— Как вам известно, Ангара замерзает с наступлением январских морозов. Во время ледохода мост разбирают, чтобы спасти от разрушения. В эти дни сообщение между берегами прерывается почти полностью — только на пароходах. Между тем на левом берегу, выше вокзала, находятся казармы Пятьдесят третьего полка, его солдаты завербованы красными. Это опорная база восстания: левый берег.

— Крикунов мы упокоили, мост не разобран. Какие трудности?

— Мост будет сорван ледоходом. Для подпольщиков это послужит сигналом к началу восстания. Здесь, на правом берегу, у красных ничего не выйдет — гарнизон Иркутска верен присяге, юнкера тоже не подведут. Красные могут опереться только на рабочих железной дороги, шахтёров и солдат запасных полков, изнывающих от безделья на левом берегу. Их поддержат партизаны.

— Ерунда! — Часов вскочил на ноги. — Арестовать эсеровский штаб, обложить их из пушек, отправить казачков на левый берег — и солдаты моментально протрезвеют!

— Не получится отправить казаков — мост будет сорван. Обстрелять казармы союзники не позволят — станция забита эшелонами, испугаются шальных снарядов. Пароходы — в руках Жанена и губернского комиссара, а они поддержат мятежников. Это тупик.

Часов рубанул рукой воздух и снова сел.

— Вот что, господин фельдмаршал Кутузов. Идите-ка вы… исполнять мой наказ. Всё, свободны.

Копф ждал меня у лестницы.

— Ну-с, и куда вы теперь? — сказал он. — К адмиралу?

— Желаете присоединиться?

— Благодарю, но, как говорят в Японии, человеку хорошо среди людей, а полю — среди полей.

Голова моя слегка кружилась, когда я вышел на воздух. Далёкое солнце размыто просвечивало из холодной мглы. Улица скрипела полозьями саней, прохожие спешили, кутаясь в воротники. Промозглый холод заполнил всё.

Иркутск ещё можно спасти. Связи со штабом нет, но её восстановят, никуда не денутся. Всё что нужно — чтобы Колчак приказал перевести на левый берег казаков и разобрать мост. И обязательно позаботиться о пароходах. Я остановил кошёвку и помчался на Иерусалимскую.

Баштин уже пришёл в себя, выглядел собранным. На кушетке прихлёбывал кофе незнакомец, молодой человек юнкерских лет.

— Позвольте представить — корнет Иванов, — сказал Баштин. — Он сумел уйти от ареста, скрывался на явочной квартире. По счастью, в этом доме имеется телефон. Я позвонил на квартиру, вызвал.

— Значит, связь у него была, — сказал я, снимая перчатки. — Что же он не сообщил в центр о вашем провале?

По серому лицу Баштина метнулась злая тень.

— Вы, господин полковник, осмелюсь доложить, попутали, — произнёс он негромко. — Корнет сразу сообщил, а почему до вас не донесли — не знаю. В городе корнет собирал информацию, есть результат. Камни взял начальник станции Иннокентьевской. Необходимо провести обыск у него на даче.

Можно принять за версию, подумалось мне. Начальник станции погиб до моего приезда, с ним пропала вся документация за половину октября. На Иннокентьевской вообще дым коромыслом, перестрелки каждый день.

— Где находится дача? — спросил я.

— За речкой Ушаковкой. Поедемте, пока светло.

Мы молча собрались. Корнет попросился за руль, Баштин расположился на заднем сиденье, справа от меня.

По дороге корнет рассказывал о своих поисках. Выходило красиво: юный следопыт раскрыл дело, пока его начальник стойко выдерживал допросы. И Баштин вдруг оказался доступен для похищения, и автомобиль отыскался, а теперь мы едем забирать бриллианты. Я тихо расстегнул кобуру.

Автомобиль быстро съел пригород и выкатился на длинную прямую Ланинскую улицу, что бежит с лесистой горки и упирается в Московские ворота на берегу Ангары. Конечно, до ворот мы не доедем, свернём направо у сиротского приюта. Дальше — Острожный мост, один из двух через Ушаковку, а за ним — Знаменское предместье, что тянется вдоль Ушаковки, впадающей в Ангару чуть ниже, у другого моста, Знаменского. Но машина не свернула у приюта, а продолжала нестись прямо к Ангаре. Корнет задумал повернуть на Знаменском мосту. Зачем такой крюк?

Корнет окончил свой рассказ присказкой «Ну вот, примерно так растет весёлый мак». Баштин выпрямил спину. Я почувствовал локтем, как напряглись его мышцы и весь он налился холодом.

— Ненавижу этот город, — сквозь зубы проговорил Баштин. — Улицы длинные.

Он замер, лицо окаменело, пальцы потянулись за пазуху. Я вынул кольт и выстрелил Баштину в грудь. Он выдернул руку. Об пол брякнул наган.

Корнет вжал голову в плечи. Машина резко повернула. Нас кинуло к дверце, Баштин стукнулся головой о стекло. Я открыл замок, откинулся на спину и ногами выбил тело из машины.

Проехав синий городской сад, мы вкатились на мост. Пора сбавить скорость. Я хлопнул корнета растопыренными пальцами по затылку. У стены женского монастыря машина встала. Мотор продолжал пыхтеть.

— Смирно сидеть. Башлык на голову. Оружие.

Мозолистая длиннопалая рука аккуратно подвесила через плечо револьвер и охотничий нож.

— Вы меня убьёте? — не оборачиваясь, произнёс корнет.

— Немного позже, — сказал я, поднимая с пола наган Баштина. — Что случилось на Иннокентьевской, когда вы приехали на станцию?

— Как стрелять начали, я за рулём сидел, — тонким голосом заговорил корнет. — Смотрю, чехи господина ротмистра ведут, руки за спиной, хромает. А я авто, это самое, возле жандармерии поставил. Чехи меня увидели, давай палить. Я по газам — и сразу в город, к их благородию Копфу. К Иркутному мосту подъезжаю, смотрю — чехи, патруль. Ну, я — назад, авто спрятал, а сам — своим ходом. Копф меня к одному телеграфисту отвёл, к немцу. Тот меня в подвал у себя посадил — мол, не дёргайся, тебя весь город ищет. Я ему: так доложить надо! А он: не бойся, я сам доложу. И всё, так я и сидел в подвале. А сегодня немец приехал и меня сюда привёз, а сам на службу укатил.

— Что он сказал тебе?

— Немец? Сказали, что вы семью господина ротмистра в заложники взяли, а работаете вы на капитана Мусайло, который начальник ка-эр господина барона Унгерна. Говорит, вы хотите, чтобы господин ротмистр дали вам сведения о каких-то бриллиантах. А господин ротмистр сказали, что надо вас ликвидировать. В повороте на Большую, говорит, надо круто заложить, чтобы вас на него, значит, кинуло. Господин ротмистр хотели вас в городском саду бросить, там забор сломанный!

— Что потом? Какой план?

— Не знаю, клянусь!

Корнет сдерживался из последних сил, чтобы не удариться в слёзы. Ему не больше двадцати, ребёнок.

— Поехали в город.

Мы отмотали окольным путём по предместью. Всю дорогу мне не давала покоя мысль: Баштин, старый волкодав, держался так неуверенно, что дал себя убить. Похоже, Баштин сомневался в правильности информации, полученной от Гамлета. Это он, его идея. Хотел убрать меня. Баштина и корнета собирался использовать дальше.

Как поступит Гамлет, сообразив, что Баштин провалил миссию? Сбежит? Только не этой ночью. Гамлет, как все недоумки, абсолютно уверен в своём интеллектуальном превосходстве, мысль о возможности провала даже не приходит ему в голову. Вечером он ждёт к себе ротмистра с докладом. Надо сделать так, чтобы он подождал до завтра, тогда мы ещё поиграем.

«Панар» пересёк Острожный мост, выкатился на Преображенскую улицу и стал в одном квартале от пожарной части. Мы оба вышли, я и корнет. Зашли в часть, выставили дежурного. Корнет набрал рабочий номер Гамлета и доложил:

— Гость покинул город. Господин ротмистр остановились в кабаке у Хлебного рынка, вытащить его оттуда никак не могу, будем ночевать в номерах.

— О, боже, с кем приходится работать! — забрюзжал Гамлет. — Завтра в шесть утра тащите его ко мне живого или мёртвого!

Всё, финальную сцену оставим на завтра. Пора закончить этот суетный день. Мы поехали на берег Ангары.

Река потонула во тьме. Вдоль Набережной клубился сырой, лютый мороз. По узким краям забереги в чёрной полосе реки тёрлись плавучие льдины, кипело крошево. Река вставала.

Мы вышли неподалёку от островов, напротив Царь-Девицы. «Панар» ушёл в воду и, пуская пузыри воздуха, плавно погрузился в ледяной суп. Корнета заметно трясло — то ли ужас, то ли холод, не всё ли едино? Отключив мысли, минуту я стоял в широком блаженстве молчания, следя за своей рукой, доставшей из кармана моего полушубка наган Баштина и деньги.

— Отправляйтесь на вокзал, — сказал я. — Сядете в поезд до Харбина и забудете дорогу домой. Вопросы?

Вопросов не было.

Дальнейшее помню не очень чётко. Зашёл в ресторан Офицерского собрания, домой на Амурскую вернулся, кажется, в полночь, Мона напоила меня чаем, я дошёл до постели. Дальше — обрыв и пустота.

*  *  *

Меня разбудило весёлое тявканье щенка и ворчливое шипение кошки. Где-то вдали бодрый голос выкрикнул с оттягом: «Точу ножи-ножницы!», донеслось тихое однообразное шуршание, перемежаемое всплесками воды и влажным шмяканьем.

Свет постепенно вернулся, и первым, что я увидел, были роскошные женские груди. Матрёна, хозяйка квартиры, мыла пол, едва ли думая стыдиться, но вдруг почуяла что-то новое в привычной картине утра и вскинула лицо.

— Господи Иисусе! Очнулись!

Моё тело онемело так, словно я отлежал все мышцы. Правый локоть саднил: на внутренней части сгиба темнели аккуратно, в нитку, точки от инъекций. Кое-как я дотянулся до хронометра. Девять часов.

Матрёна прибежала через минуту с тазом тёплой воды и полотенцами.

— Какой сегодня день? — спросил я.

— Так среда, одиннадцатое… Тьфу, двадцать четвёртое! Вы две недели проспали, прямо по календарю этому, новому!

Через час стараниями дюжего приказчика деревянная бочка офуро была наполнена горячей водой. Вскоре я уже брился у зеркала и пил чай, пытаясь собраться с мыслями. Голова была пуста, как жерло пушки, брошенной отступающей армией в белом заснеженном поле.

Хозяйка сидела напротив, вкусно прихлёбывала и умиротворенно закусывала.

— Матрёна, помните ли, здесь была женщина.

— Как не помнить, ходила тут за вашим благородием. Кричит: вы раненый, натура у вас нежная, вот и отключились, надо вам отдохнуть. Я говорю: кого отдыхать-то, так и помереть можно, доктора надо! А она: да на кой этот доктор, у меня образование! А сама порошок какой-то белый разводила и шприцем в вашу руку колола. А вчера я доктора всё же позвала, Михал Михалыча из Кузнецовской. Он глянул на ваше благородие, меня спросил, какие лекарства вам колют, а я как на духу — мол, девица одна за вами ухаживает, порошки разводит. А он: мол, жив-здоров ваш офицер, только кто-то держит его, вас то есть, в состоянии, спать принуждает.

— Где сейчас эта женщина?

— Она как узнала, что доктор тут был, так сразу — фьють! И нету её. Приходила за ней подружка. Вроде гуранка, только такая, благородная. В вуалетке, по такому-то холоду! И вместе поехали.

— Адрес не сообщила?

Хозяйка отрицательно затрясла головой.

Что за гуранка? Диана? Леди Мэри? Зачем Мона держала меня две недели в коматозном состоянии?

— Скажите, та самая женщина… Вы видели её глаза?

— Не, глаз не видала. Вуалетка была, говорю.

— Был ли у неё шрам на левой скуле?

— Кажется, был, — Матрёна перестала жевать. — Ой, точно, не было! Вы простите Христа ради, невнимательна я! Вам та самая мамзель письмо велела передать.

Хозяйка метнулась из дома, и через несколько минут в моих руках оказался скромный визиточный конверт розового цвета. Внутри — плотный голубой листок с одним-единственным словом, аккуратно начертанным тонкой кисточкой: «Идоган».

Леди Мэри вышла из тени.

*  *  *

Мона исчезла. Для очистки совести я наведался в гостиницу «Централь» и узнал, что она съехала позавчера. Обзвонил театр, офицерское собрание, рестораны; все в один голос сказали, что Мона уехала на гастроли в Харбин. На даче, где недавно резвилась танцовщица в венецианской маске, я нашёл пустоту в задрапированных бархатом комнатах и обозлённого сторожа, не получавшего плату две недели. Я посоветовал продать мебель — Бекешин и атлеты с мечами здесь уже не появятся.

Итак, мой соперник зачистил хвост и мелькнул на миг, перед тем как исчезнуть. Близится финал? Леди Мэри старается подстегнуть меня к поиску? Пора играть по-крупному?

Ладно, посмотрим, какие карты у меня на руках. Две дамы разной масти, пик и треф, Мэри Хаддиган и Диана. Мона вне игры. С ней с самого начала всё ясно: классическая наседка, ведьма на шее. Певица с бутафорской биографией, опытный манипулятор. Пришлось подставить ей шею — других возможностей приблизиться к леди Мэри я не видел, а ещё это удобный канал для дезинформации. Ничего не поделаешь, приходится использовать любой случай.

Что ж, после всех стараний остаётся лишь наблюдать, что круг посвящённых в секрет Идогана ширится прямо на глазах. Не считая меня, об этой реликвии знали только двое, Лао Ши и Саката. Оба мертвы. И вдруг появляется некто осведомлённый. Кто он? 

Мать Дианы происходит из богатого монгольского рода. У родственников Дианы по материнской линии зелёные глаза, для монголов это редкость, а для родных Дианы — повод, чтобы причислить себя к роду Борджигин. Предание о камне Чингисхана могло перейти к Диане по наследству. Это я могу допустить. От её матери я слышал несколько интересных легенд, все они перекликаются с «Сокровенным сказанием монголов».

Следующий вопрос: почему я до сих пор жив? Первая причина: Мэри до сих пор не нашла бриллианты и очень рассчитывает на мой успех. Вторая: вполне вероятно, что она включила меня в свои планы на будущее, когда в Иркутске рухнет власть и золотой запас, по замыслу Бэйли, достанется японцам. Состав с государственным резервом стоит в Нижнеудинске под охраной чехов, но события могут повернуться в любую сторону. Банкиры микадо — единственный кандидат на захват золота. Американцы, англичане и французы сделали ставку на большевиков, иначе никак не объяснить унижение Белой армии. Они надеются удержать золото в России, чтобы переправить его на Запад, когда всё уляжется. Другое дело японцы. Их амбиции огромны, и они крайне нуждаются в золоте. Достать его, выдернуть из-под охраны они могут несколькими способами. Допускаю такой сценарий: в Иркутске начинается мятеж, японские войска поддерживают правительство и берут золото под свою опеку, а дальше следы эшелонов попросту теряются. Но если так, то я нужен Мэри только в одном случае: если она играет против Бэйли и японцев. Значит, Диана и Мэри — сёстры. Они действуют заодно. Им нужен священный камень их рода — Идоган.

Миссия Моны провалена, значит, сёстры больше не нуждаются в её услугах. Они приступили к решающей фазе, заметают следы, возможно, отлучились из города, и чтобы я не мешал их планам, не придумали ничего лучше, как усыпить меня на целых тринадцать дней. Моё пробуждение означает, что их подготовка окончена. Восстание случится на днях.

После обеда я зашёл в публичную библиотеку на Тихвинской площади. Служитель в потёртой чёрной паре, очень похожий на молодого Ленина, принёс подшивку свежих газет. Новости тревожнее с каждым днем. Армейские поезда застряли под Красноярском. Город заняли красные, гарнизон предал Колчака. Новым командующим армии назначен Каппель. Войска пересели на сани и движутся по Московскому тракту, генералы Ставки едут с армейскими обозами, Бикреев, конечно, с ними. Чехи пропустили только два эшелона: личный поезд Колчака и первый эшелон с золотом. Колчак попадёт прямо в ловушку.

Захотелось подышать свежим воздухом. Я встал и прогулялся по главной иркутской площади, между Тихвинской церковью и Казанским собором. У циркового китайского балагана, расположенного, как водится, между святынями, на меня налетел Пурхевич.

— O, Dieu! — воскликнул он. — Вот так встреча! Представьте, меня пригласили в Хабаровск — там ещё ценят нашего брата куплетиста! Не одолжите ли на билет? Хотя не надо, всё равно пропью: мост через Ангару сорвало к чертям, придётся торчать на правом берегу, пока пароходы не пустят!

— Что вы говорите? Сорвало мост?

— Двенадцать понтонов — подчистую! До вокзала не доехать, не доплыть!

До меня, наконец, дошло.

Сообщение между берегами прервано. Золотой запас — в городе. Единственный шанс предотвратить переворот — арестовать верхушку заговорщиков.

Я вернулся в библиотеку и воспользовался телефоном. Договорился с Гамлетом о встрече.

*  *  *

— Господи, Боже мой! — Гамлет воздел руки. — Слава богу, вы живы!

— Я должен срочно встретиться с вашей группой. Обсудить совместную работу.

— Конечно! Если так срочно, через три часа устрою!

— Где?

— Давайте на Иерусалимской.

Мы попрощались. В Офицерском собрании я сделал ещё один звонок. Потом выпил водки, взял пролётку и погнал на Иерусалимскую.

Погода стояла тяжёлая: хмурое небо, пронизывающий ветер. Всю дорогу я тёр свой окоченевший нос, другой рукой согревая револьвер в кармане шубы, и размышлял над тем, в какую авантюру я ввязался. Я телефонировал Копфу, сообщил о предстоящей встрече эсеровского актива. Проигнорировать этот звонок он не сможет, группа захвата обязательно при­мчится на Иерусалимскую и арестует всех, кого найдёт в доме. Сказать об этом Копфу было крайне рискованно: Гамлет и Копф подельники, но что за дело их связывает? Тот и другой отнюдь не склонны к жертвам во имя идеи, это не большевики, готовые погибнуть ради общего блага; их цель — пропавшие бриллианты и девятьсот килограммов золота из подвалов иркутского казначейства. Мятеж, кровь на улице, хаос — подходящая атмосфера для грабежа, политика всегда была лучшим прикрытием для криминала. Меня не покидала уверенность, что этих двух идиотов разрывают лютые разногласия по поводу дележа добычи. Копф не предупредит Гамлета, более того — он непременно постарается его убрать. Такой исход меня нисколько не устроит, Гамлет нужен мне живым. Он — лучший способ получить информацию о сёстрах Брагиных, выбить из него правду намного проще, чем из Копфа или Дианы. Что ж, придётся ввести себя в уравнение, подставиться, пусть даже криво. Главное — не позволить Копфу запросто убить Гамлета, наверняка он затаится в подвале, в потайной комнате, где сможет переждать переполох в относительном комфорте; об этой комнате знаем только я и он.

План откровенно дрянной, но изобретать более надёжный ход уже некогда. Карты раскрывать рано, карты надо поберечь — мой поиск не завершен и безопасность золотого запаса, как прежде, под вопросом. Итак, господа, покер кончился, начались шашки.

*  *  *

На квартире меня ждали. Гостиную заволокло папиросным дымом. У стола с самоваром стоял Гамлет, на стульях расположились десять человек в военной форме и гражданском. На меня с дурашливой угрозой смотрел длинный сгорбленный брюнет с ястребиным носом — штабс-капитан Колпачников, один из зачинщиков бунта. Когда я вошёл, он поднялся и вынул наган.

Гамлет облизал пересохшие губы.

— Ну-с, господин Богомол, как вам моя группа?

— Не могу сказать, что удивлён, — сказал я и выстрелил, не вынимая руку из кармана. Штабс-капитан охнул и завертелся волчком, схватив локоть.

Нажать курок повторно я не успел — через миг уже лежал на полу, скованный наручниками, а штабс-капитан, скуля по-собачьи, пинал меня носком сапога. Нужно было стрелять на убой.

Заговорщики не спешили, переговариваясь и усмехаясь. Гамлет возбужденно говорил, то и дело кивая в мою сторону. Наконец за окнами раздались выстрелы. Зычный голос поручика Копфа возгласил несколько театрально:

— Красные черти, сдавайтесь! Дом окружён! Выходи по одному, копыта в гору!

Дом на секунду погрузился в ступор, затем в художественное геройство и дальше в банальную панику. Кто-то выбил стекло, выстрелил, покатился. Во дворе защёлкали выстрелы, и вскоре я остался один.

Меня вывели на воздух, усадили на землю, кто-то протёр мне лицо снегом. Поручик присел на корточки рядом. Я спросил:

— Телеграфист задержан?

— Нет! — рявкнул Копф. — Конечно, спасибо вам за звонок, но уж больно вы прыткий для учёного.

В санях под охраной двух бойцов меня отвезли в Потеряиху — местность на берегу Ангары между понтонным мостом и Троицкой церковью. Говорят, когда-то здесь простиралось болото, где увязал заблудившийся мелкий скот, а полтора года тому назад в этих местах обосновались амнистированные каторжники, и в Потеряихе стали пропадать люди.

Старый, тесный, пропитанный копотью дом с наглухо забитыми ставнями стоял в глубоком загашнике за гимназией. В своём заточении я находился один, без соседей. Обеды носили из трактира, даже доставили пачку детективных историй, и всё это могло показаться терпимым, если б не полная звуконепроницаемость.

На десятые сутки я заскучал. Не развлекали даже раскаты грома, едва различимые здесь, в глухой бревенчатой коробке. Само собою, никакого грома в декабре быть не могло, а могло быть только одно — бой.

На одиннадцатый день рано утром меня вывели на воздух. Во дворе стоял автомобиль. Место шофёра пустовало, позади из темноты возникло лицо Копфа.

— Извините, пришлось подержать вас немного, — сказал он. — Навестить вас не было возможности — красные, видите ли, поднялись, атакуют из предместий. Взяли Глазково, за Ушаковкой их тоже полно.

— Это так неожиданно.

Где-то вдалеке разорвался снаряд. Копф досадливо отвернулся от окна.

— Считайте себя пророком, если вам угодно. Переправиться на тот берег у нас действительно не получилось — союзники не дали пароходов. Обстрелять казармы тоже не вышло — генерал Жанен пригрозил, что натравит на наш гарнизон всё иноземное воинство. Но ничего, отбиваемся потихоньку. На подходе семёновцы, и японцы нас поддержат, так что через пару дней этот спектакль кончится. Лучше скажите, откуда вы узнали о подготовке мятежа?

— Я докладывал.

Копф сделал глоток из золотой, осыпанной рубинами фляжки. Одна лишь запонка на рубашке поручика стоила больше, чем он мог заработать за несколько лет. Я бы не надел такие запонки на службу, и Бикреев не надел бы точно.

— Господи, как трудно с вами общаться, — вздохнул Копф. — Ладно, делать нечего. Вас доставят за город ради вашей безопасности.

Копф выглянул из автомобиля. Подбежал, неловко придерживая саблю, черноусый круглолицый прапорщик.

— Слушай приказ, — сказал Копф. — Поедешь вниз по Набережной до угла Амурской. В саду встретишь патруль. Поступаешь в распоряжение начальника патруля корнета Фостюшкова.

Меня охватило скверное предчувствие.

Чёрный с потёртыми боками «Руссо-Балт» покатился вдоль Ангары. На углу Набережной и Амурской, в белоснежном Сукачёвском саду, стояла кучка кавалеристов. Заметив нас, солдаты вскинули ружья. Автомобиль встал. Косоглазый низкорослый корнет спешился, заглянул в салон и ткнул ствол нагана в лицо черноусого.

— Ты и шофёр — на выход.

Лицо прапорщика вытянулось, но он подчинился, вслед за ним вышел водитель. У них забрали оружие и отвели в сад, в густой пушистый иней под стенами собора. Один за другим хрустнули выстрелы. Дрогнувшая ветка бросила в холодную синеватую глубь лёгкую пригоршню снега.

В стекло автомобиля раздался дробный стук. Гамлет запрыгнул на диван рядом со мной и рывком закрыл дверцу.

— Давно не виделись, — сказал он. — О чём, позвольте спросить, размышляете?

— О том, что как-то это нехорошо — убивать людей в воскресенье, вы не находите?

— Ба! Не подозревал, что вы интересуетесь мистикой. Значит, так вы объясняете моё спасение? Вмешательство высших загадочных сил?

— Бог с вами, какие уж загадки. Вы отсиделись в подвале. Затем побежали к своему куратору — мадам Рихтер, и гневно потребовали покарать меня и Копфа. В ответ она отключила вас — полагаю, одним ударом, потом вызвала к себе Копфа и пообещала убрать вас обоих, если вы не перестанете вести себя как идиоты. Кстати, советую отнестись к этой угрозе серьёзно.

— Похоже, наш разговор не задался. — Гамлет снял рукавицы и захрустел суставами пальцев. — Я в затруднении, чем же вас развлечь в это неласковое утро? А хотите, расскажу об иркутском телеграфе?

— Если коротко.

— Извольте! Начну с того что иркутская телеграфная контора — собственность датской компании, построившей сеть коммуникаций от Петрограда до Владивостока. В каждой узловой точке этой сети работают сотрудники датской, ― считай, британской, ― безопасности, прослушка идёт круглые сутки. Иркутск не исключение: два королевских офицера занимают кабинет на верхнем этаже. Когда Бикреев отыскал меня здесь и начал давить на психику, я попросту поднялся к моим новым друзьям. Они попросили меня подыграть Бикрееву — сплавлять ему дезу. Я справился идеально, он ничего не заподозрил.

— Бикреев знал, что вы работаете на датчан. Вопрос был в том, как вас использовать в этом качестве. В октябре нынешнего года куратор представил вас некой англичанке — Мэри Хаддиган, известной также как мадам Рихтер, и потребовал оказывать ей всяческое содействие. Она ввела вас в круг местных политических заговорщиков, вашей общей целью был красный мятеж. Одним из участников заговора был Копф, завербованный большевиками в семнадцатом году.

— Стоп. Если мой новый куратор работает на британцев, то и Копф должен работать на них. Или тогда уж они оба агенты Москвы.

— Эта женщина использует и британцев, и красных, а работает она только на себя.

— Продолжайте.

— Начальник иркутской ка-эр Голованов, ничего не подозревая, назначил Копфа ответственным за розыск исчезнувших бриллиантов. Англичанка немедленно воспользовалась этой удачей: через Копфа она получила контроль над всеми мероприятиями по розыску камней. Вскоре на помощь иркутской контрразведке из Омска была отправлена группа Баштина. Кстати, это псевдоним, у него другая фамилия. Чешская ка-эр знала об этом, и Копф знал, и только вы остались в неведении; здесь вы и попались. Баштин своим появлением создавал помеху англичанке, и она приказала вам убрать его с глаз долой, что вы и сделали. Когда Баштин был арестован чехами, из Омска явился еще один визитёр — ваш покорный слуга. Англичанка приказала не трогать меня — я был нужен ей на поводке, на вашем поводке и Копфа. Ваш феерический дуэт добавил красок в этот праздник слабоумия. Копф надеялся, что когда я возьму след, он завладеет информацией раньше всех. Тот же пламень охватил и вас, но Копф первым заподозрил, что англичанка затеяла личную коммерческую авантюру, и теперь вас обоих прикончат, поскольку свидетели ей не нужны. Копф поделился этой догадкой с вами, и вы предложили план: обмануть куратора и скрыться, прихватив бриллианты. Вот только делиться с Копфом вы не собирались. Чтобы отвлечь его внимание от камней, вы сказали ему, что бриллианты никуда не денутся, а главное сейчас — забрать золото из местного отделения Госбанка, речь идёт о девятистах килограммах. План был такой: когда восстание закончится — разумеется, не в пользу правительства, — Часов приступит к эвакуации золота. Он погрузит его на ледокол в Лиственичном и переправит к Семёнову. Вы предложили Копфу перехватить золото на ледоколе, затем переправиться на северный берег Байкала и там его закопать, используя как рабочую силу ваших товарищей эсеров. Оставалось только убить исполнителей, вернуться в Иркутск, получить бриллианты и дождаться, когда всё уляжется, чтобы покинуть Россию.

— Дурацкий план.

— Достаточно дурацкий, чтобы понравиться Копфу, ведь эта идея предназначалась только ему. Копф загорелся и, конечно, сразу решил отделаться от вас. Он сообщил вам, что вы раскрыты, а я готовлю ваш арест, и предложил меня убрать, а заодно покончить с Баштиным. Вы убедили меня освободить его, потом отправили к ротмистру мальчишку-корнета со словами, что я держу в заложниках его семью. Всё было устроено предельно тупо, и лишь потому вы чуть не обыграли меня.

— Вас, русских, спасает животная реакция, а не высокий интеллект.

— Дорога ложка к обеду. В общем, ситуация такова: бриллианты не найдены, восстание в Иркутске близится к концу. Часов не сегодня-завтра попытается вывезти золото из города, Копф готов его перехватить. Чтобы столкнуть вас со мной, Копф организовал эту встречу, и что-то мне подсказывает, что он постарается убрать нас обоих еще до заката. Ведь это Копф всучил вам тех людей, не так ли?

Я кивнул на солдат во главе с косоглазым корнетом, нервно куривших у засыпанной снегом лавки в паре шагов от автомобиля. Гамлет хмыкнул.

— Не действует ваша дедукция, я всё переиграл. Золото будет моим. На ледоколе — мои люди, они в доле. Эти тоже куплены. Копф уберёт Часова, они уберут Копфа, и мы спокойно поплывём на восток. Пристанем к тихому берегу возле Култука, погрузимся на сани и пойдём караваном в Монголию. Ну, а дальше... Знаете ли, я мечтаю открыть свою собственную радиокомпанию. Или банк? Даже не знаю. А прямо сейчас мы отправимся на одну милую квартирку, где вы подробно укажете местонахождение омских бриллиантов. Скажите, разве это не гениально?

— Не лезьте в гении, Гамлет, в России это плохо кончается. Давайте-ка лучше поедем к мадам Рихтер. — Я дружески хлопнул его по руке. — Обещаю, после этой встречи вы перемените свои блестящие планы.

Гамлет одёрнул руку, заёрзал.

— Я всегда подозревал, что вы с вашим блефом…

Он не успел закончить. Шальной, или, напротив, точный снаряд, выпущенный с левого берега, ударил в землю позади нас. Автомобиль подпрыгнул, стёкла брызнули в салон. Меня будто накрыло багровым плащом.

Осмотрелся: вроде бы цел, только в голове звенит как на Троицу. Патруль раскидало по сторонам, никто не шевелился. Стряхнув с себя осколки стекла, я рывком поднял с пола оглушённого Гамлета. Его рот скривился, плечи дрогнули. Гамлет хлюпнул носом и сдавленно зарыдал.

Плачущий викинг — зрелище на любителя, и я не любитель. Я потрепал его по плечу и собрался было сказать что-нибудь ободряющее, когда он вскочил и ринулся сквозь сад со скоростью, на какую способны только сумасшедшие. Удивляться было некогда, я бросился за ним.

Итак, погоня. На своих двоих. Не самый лучший способ преследования, особенно когда пьёшь и куришь так, словно ты уже в Вальхалле. Я ничего не видел, кроме бешено сучащей ногами толстой фигуры в развевающемся пальто, ничего не чувствовал, кроме запаха крови, когда мы вырвались на Тихвинскую площадь.

Нас как будто ждали. Далеко впереди, слева, из окон второго этажа женской гимназии ударила пулемётная очередь. Я отскочил к ограде Тихвинской церкви, где залегли полтора десятка юнкеров. 

По площади били два пулемёта. Гамлет бросился под огонь, вскинул руки и закричал:

— Товарищи! Я свой!

Очередь согнула его пополам. Он повалился на дорогу.

Не могу сказать, что меня устроила такая развязка, но теперь можно было отдышаться. Резко похолодало, с Ангары плыл белёсый туман. Я привалился спиной к ограде заледенелого церковного сада и спросил у обернувшегося ко мне подпоручика в мятой фуражке:

— По какому случаю война?

— Сами не знаем. — Башлык на плечах подпоручика задвигался. — Перемирие с красными уже второй день. Мы стояли в оцеплении у Госбанка, тут видим — кавалерия прёт, чёрное знамя. Мы — за ними, а здесь — по нам!

— Куда ушла кавалерия?

— На Трапезниковскую.

— Это анархисты. Поехали грабить штаб военного округа, заодно хотят сорвать перемирие. Вы нарвались на их заслон.

— Так ведь нет там никого — переехал штаб. Что там грабить?

— Всё равно не поверите. Эх, жаль, винтовки нет.

— Там впереди убило юнкера Зуева, у него трёхлинейка и патронов немерено. 

Я прополз четыре метра до каблуков юнкера, потянул винтовку за ремень — не идёт, рука покойника примерзла к металлу. Красные оживились. Грязно-серые фонтанчики запрыгали по косой линии впереди. Пришлось подвалить к юнкеру вплотную (совсем детское лицо, усеянное то ли веснушками, то ли брызгами крови), разогнуть пальцы и вырвать винтовку.

Трёхлинейка в моих руках всегда производит на меня одно непременное действие: успокаивает  голову и обостряет чувства. Так было и в тот раз. Внутренне я уже стал частью отряда, когда позади, вымахнув из переулка, вниз по Амурской пролетел конный отряд — шестеро с японским штандартом. Рассыпав дробь копыт по улице, они красиво ушли влево, за угол Госбанка. По серой шинельной цепочке пробежал гул, мальчишеский голос крикнул:

— Смотрите!

На другом конце площади из холодной, сгустившейся вокруг собора мглы уверенно и спокойно выкатился великолепный бронированный «Роллс-Ройс». На его чёрных бортах красными лучами сияло знамя микадо.

Броневик остановился против гимназии. Башня плавно повернулась. По окнам хлестнули очереди, ствол пулемёта заволокло дымом.

С правого фланга раздался боевой монгольский клич — шесть всадников выскочили на Тихвинскую улицу и пронеслись по улице, на скаку кидая гранаты в окна. На втором этаже гимназии рассыпались взрывы, полетели стёкла и серая пыль.

Пулемёты в здании заглохли. Мы поднялись и побежали в атаку. Ворвались в дом, нашли его безлюдным, лишь на втором этаже корчились изуродованные бойцы и остывали два льюиса.

Подпоручик послал юнкера за телегой, чтобы доставить раненых в больницу. Мы быстро покурили, побежали в штаб округа. Там тишина и беспорядок неописуемый.

Юнкера колонной по два потянулись назад в банк. Я прогулялся с офицерами, слушая рассказ о том, как взбунтовались казармы на левом берегу, затем подтянулись шахтёры и красные партизаны, и все вдруг поняли, что случилось что-то серьёзное. Несколько дней на улицах шли бои, потом объявили перемирие. На сегодня ситуация проста: Часов держит центр города, бунтовщики — предместья.

Отогревшись, я вышел на улицу; пора домой. К воротам банка подъехал броневик, тот самый, что задавил пулемёты. Стальная дверца распахнулась, на землю спрыгнул невысокого роста боец с закопчённым лицом. Он был одет как японский солдат: ушанка со звездой, зелёные кавалерийские петлицы и погоны с красными фельдфебельскими лычками, но взгляд определённо степной — светлый, весёлый и наглый. Коротко поклонившись, он сказал по-монгольски:

— Госпожа приглашает вас для беседы.

В салоне автомобиля горел свет, щиток в лобовой броне откинут. Диана — в чёрной кожаной униформе, длинный белый шарф переброшен через плечо — сидела за рулём. Я сел рядом, подняв с кресла свёрнутую веером карту японского генштаба.

— И снова вы, и смерть, и маскарад, — со всей возможной теплотой сказал я. — Вам необычайно идёт зимний костюм ассасина.

— И вам доброго дня. Я подозревала, что именно так вы отблагодарите меня за то, что я сделала вашу работу.

— Вот как? Слушаю внимательно.

— Это было шесть дней назад. Атаман Семёнов — он уже генерал-лейтенант и командующий всеми военными округами — отправил в поддержку Часову несколько поездов и войска. В одном из поездов была группа японских офицеров, специалистов по тайным операциям. Они имели приказ угнать из Иркутска шесть вагонов с золотыми монетами и слитками; примерно две недели назад те вагоны отцепили от эшелона с золотым запасом и пригнали в Иркутск. Навстречу семёновской армаде из Иркутска вышел локомотив. Разогнавшись, он врезался в шедший впереди семёновский бронепоезд. Поезда сошли с рельсов, семёновцы двинулись вперёд своим ходом. Самураи замыкали колонну под прикрытием броневика. У самого города на пути семёновцев возник вооружённый отряд. Началась перестрелка. Самураи, чтобы не терять время, пошли в обход. Потом выяснилось, что семёновцы нарвались на японцев, которые шли им на помощь, но японские офицеры к тому часу бесследно исчезли.

— Полагаю, тела японских диверсантов спущены под лёд, а броневик удивительно похож на ваш замечательный «Роллс-Ройс». Вы поражаете меня сильнее с каждым разом.

 — Вы не дослушали. — Диана вынула из портсигара папиросу и постучала обрезом по крышке. — Часов покидает город. Сбор в семнадцать у казначейства. Мы только что расчистили ему дорогу.

Этого я опасался больше всего. Что всё произойдёт так быстро.

— Есть одно срочное дело, — сказал я. — Мы должны его остановить.

— Мы? — глаза Дианы брызнули насмешливыми искрами. — Прощайте, мы больше не увидимся.

— Я готов расстаться с вами. Но, боюсь, вы не сможете опознать один драгоценный камень без моей помощи.

Взгляд Дианы похолодел, пальцы впились в руль. Заскрипели кожаные краги.

Взревел мотор, броневик тронулся с места. Именно такой ответ я и хотел услышать.

Посыпался с вышины белый дым. Стелившаяся навстречу улица наполнилась чистотой, притихла. Я начал думать о том, где устроить засаду. Генерал поедет на Байкал, значит, по Амурской улице через триумфальную арку. За ней улица разделяется на две ветви, Среднюю и Верхнюю. По какой из них отправится Часов, неизвестно. Для баррикады остаётся одно место: арка, она стоит на стрелке улиц и занимает чуть не треть проезда. И живу я рядом.

*  *  *

С моей доброй хозяйкой случился приступ икоты, когда в воротах усадьбы возникли броневик и семь самураев. Наскоро выпив чаю, мы обежали окрестности и собрали в линию телеги, кисшие на задних дворах. Броневик поставили в проём ворот. 

Без четверти шесть у лютеранской кирхи показался обоз. В голове колонны ехал «Руссо-Балт» с откинутым верхом. Рядом с водителем сидел Часов, за их спинами — адъютант и поручик Копф. У всех был вид людей, которых заставили работать в выходной. За ними тянулись казаки. Лошади в арьергарде тащили сани, гружённые деревянными ящиками под кусками рогожи.

Я двинул коня вперёд.

— Прощаетесь с любимым городом, генерал?

Автомобиль остановился. Часов не удостоил меня взглядом.

— Господин Безсонов, — врастяжку произнёс он, глядя перед собой, — потрудитесь объяснить ваши действия.

Казаки перестроились в цепь, россыпью залязгало железо. Всадник галопом подлетел к генералу, соскочил с коня, доложил тихо; Часов нахмурился. Я поднёс к глазам бинокль. Впереди по Амурской, вдоль белой садовой ограды за Александро-Мариинским училищем приближалась конница, около эскадрона. За ней, надрывая мотор, тащился уродливый бронированный «Гарфорд», следом — грузовики с пехотой. Белые папахи всадников перечёркнуты красными лентами. В голове отряда на кауром жеребце гарцует начальник отряда милиции особого назначения — гвардии губернского комиссара. Красные двигались к зданию Русско-Азиатского банка, где ещё недавно заседало правительство. Нас разделяло шестьсот метров, расстояние уменьшалось.

— Поверьте, генерал, — продолжил я, — я только желаю помочь. Юнкера, которых вы бросаете здесь на расправу, будут сниться вам по ночам.

Часов будто прозрел, уставился на меня.

— Капитан! Если вы не имеете дела ко мне, то подите прочь!

— Дело есть — к вам и господину Копфу.

— Мне обсуждать с вами нечего! — выкрикнул Копф. — Археолог, надо же! Ваше превосходительство, он золото хочет забрать!

Часов посмотрел на меня внимательно.

— Что молчите, Безсонов?

— Благодарю за столь эмоциональное представление, но я действительно археолог, хотя и не самый удачливый. Просто я люблю рассказы о шпионах, и у меня из головы не выходит история об одном офицере — поручике Лацинском, начальнике контрразведки Иркутского военного округа. В семнадцатом году он впал в революцию и потянул за собой друга, подпоручика Копфа. Только в отличие от вашего начальника вы, Копф, не поехали в Петроград, а остались в Иркутске, в офицерском подполье. Вы предали, сдали большевикам ваших товарищей в июне восемнадцатого, когда они подняли восстание. А в октябре минувшего года некая женщина передала вам привет от товарища Лацинского, а с ним — новое задание: блокировать работу контрразведки. С этой задачей вы справились блестяще — сорвали все попытки генерала спасти город. А прямо сейчас вы воруете золото из местного отделения госбанка, чтобы сбежать от всех — и от белых, и от красных. Таков ваш прощальный привет.

Часов обернулся к Копфу:

— Так это ты, червила поганый, Петрушку из меня сделал?

— Вы только посмотрите на этого авантюриста! — заорал Копф. — Блефует на ровном месте! Да я за Россию…

На середине фразы он поперхнулся, его глаза уставились в точку за моим плечом. Он смотрел на Диану, чей стройный силуэт на чёрном коне появился из-за кованого корпуса броневика. Копф торопливо потянулся к кобуре.

Раздался выстрел. Фуражка слетела с головы поручика и покатилась по дороге, обёрнутое в шубу тело откинулось на борт.

Часов опустил дымящийся webley.

— Это правда? — спросил он.

— Вы немного опоздали с вопросом.

Часов загрустил.

— Даже не знаю, благодарить вас или...  Похоже, моя карьера кончена. А главное, никому не признаешься, что тебя сгубил какой-то  оборотень. Что он придумал?

— Вы едете в село Лиственичное, где на пристани вас ожидает ледокол «Ангара», не так ли?

— Ну да.

— Оттуда вы отправитесь в порт Байкал. В порту собраны люди Копфа и пленные иркутские эсеры.

— Точно так.

— Ледокол предназначен для путешествия к северному берегу Байкала, а вовсе не к атаману Семёнову. Копф намеревался спрятать золото. Пленных эсеров он собирался убить позднее, а вас — тотчас после отплытия. Казаки не стали бы сопровождать вас на корабле, так?

— Копф сказал, места не хватит.

— Что ж, теперь вам ничто не угрожает, кроме пленных — это люди покойного… Впрочем, не берите в голову.

— А по-моему, вы блефовали с самого начала, — сказал Часов. — Копф раскусил вас, а вы спровоцировали меня его убить. Всё, прочь с дороги.

Часов отвернулся. Диана легонько похлопала своего коня, конь фыркнул и отступил на пару шагов. Наш броневик дал ход, свернул и, наехав на поребрик, замер. Стволы казаков опустились вниз.

Адъютант открыл дверь автомобиля. Двое бойцов подхватили мёртвое тело и отнесли на тротуар.

— Кстати! — Часов кивнул в сторону красноармейского отряда. — Это же ваша работа, да? То-то я смотрю, чего вам надо. Золота хотите, а? Золота?

— Если не возражаете, — сказал я, чувствуя, что меня охватывает ярость.

— Так забирайте! — крикнул Часов с весёлой злостью. — Вот она, гнилая интеллигенция! Кровь на золото променял!

Его машина двинулась вперёд, казаки молча потянулись следом. Оставив сани с золотом, кавалькада прошла Амурские ворота и скрылась за перекатом Крестовой горы.

Тем временем отряд милиции окружил здание банка. Командиры сошлись для совещания.

Минуту я колебался. Было очень соблазнительно принять бой, чтобы прикрыть Часова. Харачины не отступят, но распоряжаться их судьбами мне хотелось ещё меньше, чем допустить разгром отступающего правительственного отряда.

Меня отвлёк голос Дианы:

— Капитан, золото просто липнет к вашим рукам.

— Можете оставить себе.

— Обойдусь, пожалуй. Однако нам пора, на Рыбной пристани ждёт пароход. Если мы сейчас развернёмся и поедем по Казарминской…

— Перед нами красные. Не советую поворачиваться к ним спиной.

Наш маленький отряд перестроился в колонну. Адъютант Дианы вынул из чехла японский флаг, развернул его и взял наперевес. Со знаменосцем во главе и машиной в центре мы двинулись навстречу судьбе. Как говорится, банзай.

На пустой широкой улице мы были прекрасной мишенью. Нас можно расстрелять за пару минут, пушка завершит экзекуцию. Но когда между милицией и нами осталось двести шагов, ряды повстанцев пришли в движение. Колонна повернула, демонстративно давая дорогу.

Когда милиция осталась позади, я достал из кармана фляжку с коньяком и сделал пару глотков. Нервы ни к чёрту.

Диана спросила:

— Куда вы теперь?

— C вами хоть в ад.

— Мы давно в аду, и здесь вы предпочли поющую блондинку.

— Блондинки популярны в преисподней — они создают иллюзию прохлады.

— Шутки кончились. Вам лучше уехать из города. Большевики охотятся за вашей головой.

— Благодарю, тронут вашей заботой.

— На всякий случай запомните: «Арго» стоит на запасном пути, против Московских ворот. Спросите госпожу Азуми, супругу майора Маэда.

— Саёнара.

Мы поклонились и разъехались.

Надо продержаться до подхода армии. Есть время, чтобы найти следы погибшего конвоя. Остаётся только работать и ждать.

*  *  *

Оттепель продолжается. Ночью ударил было мороз, но к полудню вернулась надоевшая, стыдная неопределённость.

Вот и случилось то, что предсказывал Бикреев. Колчак арестован чехами и передан большевикам и эсерам. Милиция быстро очистила от бандитов главные улицы, по ним тотчас поехали грузовики с изрыгающими «Интернационал» медными трубами. Первые четыре дня, после того как Часов бежал из Иркутска, в городе было спокойно, если можно назвать покоем ровную ползущую тревогу. На пятый день в город вступили партизаны, четыреста злых как черти и голодных до всего живого бойцов. А потом из тайги вышли полторы тысячи анархистов, и началось такое, что храни Бог.

Я оделся в гимнастёрку без погон и потрёпанный полушубок, водрузил на голову папаху без кокарды и, сунув руки в карманы и сутулясь, обошёл город. На главных улицах пусто, во дворах и на окраинах — грабёж, стрельба, поножовщина.

Большой состав с золотом прибыл из Нижнеудинска в новогоднюю ночь. Он стоит в тупике, вытянувшись вдоль Ангары. Пути перед ним и позади разобраны, все тридцать два вагона лишены хода — из колёс вынуты подшипники. Периметр станции держат японцы и отряд большевиков, он прибыл с запада: гренадерская выправка, железная дисциплина, действуют как автоматы. Похоже, японцы уйдут несолоно хлебавши.

* * *

Полторы недели я почти ничего не ел, кусок не лез в горло. Поддерживал себя водкой и папиросным дымом, пока, наконец, не уговорил себя поужинать в «Модерне».

Зал, как всегда, был полон. Метрдотель проводил меня к маленьким круглым столам за увитой бумажным плющом ширмой — самое тихое место в ресторане, для своих. За столом напротив сидели трое: долговязый шатен в затемнённых окулярах и двое прилично одетых вурдалаков. Они вели себя сдержанно и аккуратно, что сразу бросалось в глаза в ошалевшем от революции городе.

Я попросил свежие газеты. Новости не удивили. Каппель ведёт солдат по ледяной тайге. Обойдя Красноярск, армия разделилась на несколько потоков и продолжает организованный отход, отбивая наскоки красных и приводя в замешательство военных стратегов, давно похоронивших войска. Армия приближается к Иркутску. Пожалуй, в феврале она будет здесь.

Пока я размышлял, шатен в дымчатом пенсне поднялся из-за стола и заплетающейся походкой, с бутылкой коньяка в одной руке и сигарою в другой направился ко мне. На газетную страницу легла тень.

— Вы позволите?

Шатен плюхнулся за столик. Я сложил газету.

— Мы знакомы?

— Увы, нет. Просто внешность у вас располагающая — белое лицо, как на Руси говорили; это так необычно в нынешней враждебности. Не подумайте плохого — я не из этих, ценителей мужской красоты. Я обычный беженец, отец двоих детей. Просто ищу человека, с которым можно обсудить дела наши скорбные. Позвольте представиться: Илья Семёнович Грызоватый.

— Андрей Петрович Безсонов, к вашим услугам.

Шатен снял пенсне.

— Я грешным делом заметил, что вы читаете военные сводки. А я, признаться, давно перестал. Колчак обречён. Несчастный идеалист полагал, что для победы над этим люэсом и хаосом достаточно сплотить ряды и спеть бравую песню. Между тем весь царский генштаб работает на товарища Троцкого, а у Колчака сплошь подпоручики, напялившие генеральские погоны.

— Вы умный человек.

Он выставил перед собой ладони.

— О, я не умный! Боже сохрани. Очень страшно понимать происходящее.

— Что же пугает вас?

— Пугает? Мягко сказано. Штука, видите ли, вот в чём. Источник русского кошмара таится в нашей экономике. Исторически сложилось так, что Россия никогда не имела собственной финансовой системы. Такая система есть у англичан, французов, немцев, американцев, а Россия всегда жила на иностранные займы. В страну вливаются настоящие деньги, а залогом выступают важные экономические объекты — торговые пути, морские порты, месторождения. Кому дали настоящие деньги, тот и царь, а кто дал, тот и заказывает политику. Романовы — креатура папского престола, так же как все эти Иоанны Грозные с их Третьим Римом. Надо сказать, приличия они соблюдали: русскими правят немцы, столица империи названа в честь первого Папы Римского, но при всём при том Романовы поднялись, как дрожжи, на серебре английской Московской компании и Ганзейского союза. Вы, конечно, видели  местное лютеранское кладбище. Там покоятся первые сибирские начальники, шведские дворяне — эмиссары Ганзы, смертельные враги Папы.

— Но власть всегда играет на противоречиях.

— Играет. Однако Российская империя от этого ничего не выиграла. Вместо того чтобы создать собственную систему, наши государи ловили финансовые потоки, пока сами наконец не попались. Это произошло, когда англосаксы и французы решили подкосить Германию, своего давнего конкурента и оплот Рима. Штаты и немножечко Англия втянули империю в драку. В то же время Германия выдала деньги эсерам и большевикам, чтобы Россия вышла из войны. Немцы не знали, что Америка тоже отсыпала денег красным — для той же цели. Америка хотела вступить в войну вместо нас и собрать все сливки за столом победителей. Этой цели она добилась. А поскольку с тринадцатого года в Америке правят демократы — международные банкиры, большие нелюбители монархического строя, — свержение царя стало неизбежностью.

— Не много ли чести для Америки?

— Позвольте! Америка неприлично богата. Она основной кредитор Великой войны, ей все должны, а теперь она ещё и победительница. Разумеется, дело не в самой Америке — она только флагман новой эпохи; за нею стоят очень старые, искушённые силы, владеющие почти всеми богатствами этого мира. А эпоха предстоит весьма интересная. Мировой хаос будет взят под контроль. Сначала падут монархии, затем европейские державы лишатся своих колоний. Всюду будет демократия ― цирк лилипутов, а во главе мировых финансов поставят Центробанк с национальными филиалами. Согласитесь, даже Римская империя не знала такой силы.

— Полагаете, всё решено?

— Давно, мой друг, давно и надолго.

— Неужели и с этой войной всё просчитано?  

— О, здесь всё понятно до скучного. Когда Колчак сдал Омск перед угрозой всего лишь одной бригады, гордо именуемой Пятой армией, только ленивый не сообразил, что война кончилась. Финита ля трагедия! Но я бы не стал сильно печалиться по этому поводу — Колчак был обречён с самого начала. — Грызоватый поставил локти на стол и вытянул шею. — Видите ли, Транссиб и КВЖД построены на деньги французских вкладчиков — рантье, этот класс появился во Франции благодаря выгодным русским вкладам. Однако после революции у господ рантье случилась неприятность: товарищ Ленин отказался платить по долгам царского правительства. Французский кабинет министров оказался в крайне щекотливом положении, однако вопрос был решён изящно и быстро. Надеюсь, вы уже отметили, что мятеж в Сибири поднял Чехословацкий легион — подразделение французской армии. Чтобы начать войну, достаточно было стравить между собой две группы австрийских пленных, мадьяр и славян. Они абсолютно ненавидят друг друга. Мадьяры — за красных, чехи и словаки — против, при том все вооружены до зубов. Мадьяр поддержали красные, славян — офицерское подполье. Et voilà! — Грызоватый откинулся на спинку стула и развёл руками.

— Похоже на классическое выбивание долгов.

— Именно так. Адмирала использовали втёмную — поставили диктатором, чтобы придать этому балагану видимость национального русского движения. Конечно, всё могло быть иначе, если бы делами в Сибири занималась только старушка Англия: наш суровый полярник вполне устроил бы британскую корону, ведь он де-факто королевский офицер. Но американцы решительно против адмирала, у них большие планы насчёт большевиков. Вот увидите, скоро в Белом доме обоснуются республиканцы — националисты, промышленники, и в Совдепии начнётся такая индустриализация, что советские рабы позавидуют старым добрым крепостным крестьянам. Большевики начнут строить коммунизм в одной обособленной стране, глобальные планы Троцкого накроются медным тазом. Ленина прикончат обязательно, а за ним и Троцкого с его камарильей, этими фанатиками, председателями Земшара. Заодно прихлопнут и царских военспецов. Всё, кредитная линия демократов закрыта.

— Однако придётся сделать выбор.

Грызоватый вздохнул.

— Выбор, знаете ли, плохое изобретение. Допустим, заходите вы в лавку за спичками, а приказчик: спичек нет-с, что изволите купить, селёдку или зонтик-с?

— Паршивая история, — сказал я. — И в чём же спасение?

— В том, чтобы сохранять бдительность. Вот вы, например. Пьёте коньяк, будто чай.

— Разве от коньяка пьянеют?

— Представьте — все пьянеют, кроме липовых археологов из монастыря генерала Бикреева.

— Что делать? Кто-то должен присматривать за слегка выпившим комиссаром из управления Пятой армии.

Грызоватый исподлобья заглянул мне в глаза. Жилы на его шее натянулись.

— Надо же, — проговорил он. — Где мы, простите, виделись?

— В Челябинске, на квартире Пыльцова.

— Ах, так это вы. Аплодирую. Этот идиот хранил досье на меня, источник вашей осведомлённости. Да, просто беда с вами.

— Это полбеды. Вторая половина заключается в том, что вы офицер корпуса жандармов. Марк Николаевич фон Пиллау, дюжина лет беспорочной службы, из них десять — под прикрытием в стане большевиков. Enchanté, Monsieur le Baron.

Пиллау выдохнул и зажмурился.

— Бог мой, какое редкое наслаждение — говорить с понимающим человеком. Давайте ещё поболтаем.

— Охотно. Вы пришли меня казнить?

— Надо, надо… — он вытянул руки перед собой и забарабанил пальцами. — Но я не хочу. У меня есть небольшое деловое предложение. Кстати, вам будет интересно знать: вас сдала одна женщина.

— У неё есть имя?

— Конечно, у неё их около десяти. Эта сука подчиняется напрямую Троцкому, уж не знаю, за какие заслуги. Ладно, ну её ко всем чертям. — Пиллау потушил сигару. — Сейчас мы пойдём на Ангару, на остров Конный. Там красные намерены вас убить, однако что-то мне подсказывает, что у них возникнут неожиданные трудности.

— Справитесь?

— Если не будете мешать.

Я выложил свой револьвер на стол. Пиллау бросил на боевиков торжествующий взгляд.

*  *  *

В ночном безветренном воздухе было сыро, всюду стоял запах прачечной. Мы вышли из ресторана и пошлёпали по серому размякшему снегу. Боевики шли позади, спереди поскрипывал сапогами Пиллау.

На берегу реки повис туман. Барон оглянулся. Я сделал шаг в сторону. Один за другим хлопнули два выстрела.

— Вот и всё, — сказал Пиллау и почесал нос стволом револьвера. — Отличная пушка у вас.

— Куда теперь?

— Я приметил чудесный дом на Кладбищенской. Тишина, покой, memento mori. Вот только ключи от этого дома — в вашем кармане, Андрей Петрович. Чаем угостите?

Пиллау имел в виду конспиративную квартиру британской разведки. Интересно, при чём здесь я? Соображая, как выпутаться из идиотского положения, я пошёл с бароном вверх по Троицкой, мертвенно тихой в предрассветной мгле.

— Я вот о чём подумал, — начал Пиллау. — Допустим, есть некий офицер белогвардейского генштаба, агент Интеллидженс. Он получил довольно важное задание: сделать так, чтобы русское золото не досталось японцам. Нашему агенту повезло, его миссия завершилась почти без его участия. Господин Ленин уже осознал свою ошибку, красные взяли металл под надёжную охрану, Лондон и Париж получат своё непременно. Агент может покинуть Иркутск. Но куда он отправится дальше? В городе он завёл полезные контакты с американцами, общался только с ними, стало быть, его дальнейшая цель — Соединённые Штаты. Готов побиться об заклад: он уже получил иностранные документы. Должно быть, канадские, чтобы не так прямо.

— Но для чего он нужен в Америке?

— Зачем английский разведчик в Соединённых Штатах? — Пиллау хмыкнул и высморкался. — Отличная шутка. Нет, я понимаю — вы сильно рискуете, но клянусь: я могила. У меня лишь одна просьба: перед отъездом вы можете рекомендовать меня британским коллегам. Надеюсь, мой маленький добрый жест не останется без награды.

Вот оно что. Меня отпустили сомнения. Бедолага Пиллау стал жертвой специфической болезни, сродни умопомешательству. Бикреев называет её динамитным синдромом, ведь правда в наше время если и всплывает, то кверху брюхом, когда кто-то начинает «глушить рыбу» — вбрасывать дезинформацию, от которой все сходят с ума.

Внезапно Пиллау остановился и насторожённо поднёс к лицу руку.

— Стой, кто идёт! — раздалось впереди из тумана. Клацнули затворы винтовок.

— Я — комиссар Наркомвоена! — выкрикнул, ухмыляясь, барон. — А ты кто, юный санкюлот?

— Ах ты, морда! Обзываться?

Хлестнул выстрел, за ним ещё два. За плечом разлетелось стекло. Пиллау схватился за грудь. Я подхватил его и усадил на снег, из-под лацкана его кожаного пальто выступила кровь. Схватив меня за рукав, он всхлипнул и откинулся на спину.

Три размытые фигуры в шинелях косолапо бежали навстречу. Я вынул свой револьвер из пальцев барона, опустил во внутренний карман и поднял руки. Что ж, Будда абсолютно прав: всегда есть путь посередине.

* * *

Патрульные с виду были обычные дезертиры — без погон, красные ленты поперёк папах. Впереди шёл парень с напряжённым дебильноватым лицом, как у старательного новобранца. Они не стали выяснять личности погибших, даже не обыскали меня, а сразу повели в «Гранд-отель», по пути злорадно обещая встречу со своим комиссаром.

Отель безнадёжно пришёл в упадок: пьяный швейцар спит под лестницей, солдаты кипятят чай на керосинке, ковровые дорожки покрыты панцирем грязи. Поднявшись на второй этаж, патруль вломился без стука в номер против лестницы.

В комнате с голыми окнами за столом без скатерти сидели двое: плотного сложения мужчина с выбритым черепом и широко расставленными свинцовыми глазами и узколицая, фантастически красивая брюнетка в гимнастёрке, чёрной юбке и красных ботинках. Закинув ногу на ногу, она картинно пускала дым папиросы на длинном сверкающем мундштуке.

Патрульный кособоко вытянулся.

— Товарищ Базал! Вот, поймали — три дохляка и этот!

Комиссар извернул голову, уставился на него и спросил нараспев:

— И кто, я спрашиваю, те дохляки?

— Дык, это! Мёртвые люди!

Комиссар выругался по-немецки и выхватил маузер. Патрульные с топотом ринулись за дверь.

Я аккуратно вынул из кармана мандат Региступра на имя Хаджимурата Моисеевича Пинцетиса (сей дивный документ я нашёл в челябинской квартире Пыльцова) и положил на стол. Базал по инерции выстрелил в потолок, отряхнул с плеч побелку и принялся читать. Закончив, накрыл бумагу маузером и бросил женщине:

— Товарищ Марэя, будьте вы так любезны.

Женщина встала с лёгкой презрительной грацией, скользящим движением бросила окурок в пустую чайную банку и вышла, зацепив меня огненным взором.

— Документы в порядке, — сказал комиссар, играя желваками. — Что за трупы?

— Три колчаковских шпиона. Главный — барон Пиллау, прикинулся комиссаром.

— Ладно, за бдительность — хвалю. В Иркутске чего делаешь?

Я откашлялся.

— Это того. Секретно.

— Товарищ! Забёрешь секрет в могилу, я сказал!

— Короче. В октябре тут на бану братва сгинула, наши курьеры. Они пёрли по воздуху кой-чего, да видать, какая-то сука их продала.

Базал сощурился.

— Чего тартали?

— Кой-чего для читинских товарищей. Три баула, чисто марафет. Пораненных там шибко много, в Чите.

Базал метнул на меня решительный взгляд.

— Требуй от меня всякой помощи — я обязан её дать!

— Другого ответа не ждал.

*  *  *

В общем, я устроился при новой власти. Поиск пропавшего вагона продвигается слишком вяло. Почти все интересующие меня ключевые персоны пропадают на мероприятиях, короче говоря, пьют. Я не отстаю. Как-то раз после собрания в городском театре Базал подошёл ко мне на прыгающих с подгибом ногах, хлопнул твёрдой тяжёлой лапой по плечу и сказал с прищуром:

— Товарищ Пинцетис, а сдаётся мне, три баула — перебор для читинской братвы. Иркутск, он более больше.

— Один баул выкину, коль пособишь.

— Так.

— Завтра с утра я буду толковать с мужиками, кто на бану горбатился в ночь на семнадцатое октября.

— Я подумаю.

Остаток вечера помню нечётко. Кажется, ехали куда-то в кабриолете, снежинки клевали глаза, а товарищ Базал матерно ругал какого-то Вырина. Потом было жаркое дыхание Марэи.

Меня разбудил холод. Я обнаружил себя мокнущим в ванне ― в кителе и сапогах, без брюк. Дверь ванной комнаты распахнута. Против неё на стульях сидят двое рабочих-путейцев, помладше и постарше, отличные только глубиной морщин на скулах.

— Товарищ, не спи! Утонешь, — серьёзно сказал молодой.

— Давай на берег, — проговорил старый. — Мы сухое принесли.

— Боюсь, сухое сейчас не полезет.

Молодой прыснул. Старый кивнул на стопку одежды — аккуратно сложенные рубашку, штаны и портянки.

Опёршись на края ванны, я подтянул тело вверх. Ноги не слушались. Поразительно, как может расслабить обычное проявление человеческой солидарности. Гости подхватили меня под руки и доволокли до дивана.

За оконными стёклами под утренним солнцем торчала костистая лютеранская кирха. Я в отеле «Централь».

Мягкая застиранная чистая сорочка и штопаные галифе оказались впору. Официант принёс из буфета три стакана чаю, пироги и бутерброды; мои новые приятели, рабочие со станции Иркутск, приступили к трапезе без спешки и лишних слов. Старого звали Прокопий Иванович, а молодого — Васькой. Говорили они с певучей ионической небрежностью и лёгким притёртым «г».

— Товарищи, вот что, — сказал я. — Семнадцатого октября на станции пропал один вагон. Надо его найти.

Старый задумался, подняв брови.

— Тут вот какая, значит, картина, — начал он. — Мы сами обходчики. Я и отец мой, мы на Должанке работали, это в Области Войска Донского, а меня в Сибирь понесло. Ну, Васька мой теперь тут своё семя бросит, на сибирячке женился. Значит, Ваську женили пятнадцатого числа. Ну, а работать надо? Надо. Вот мы и вышли, на семнадцатое. Идём, значит, спектируем вагоны, чин-чинарём…

— А тут дождяка как влупит! — выпалил Васька.

Старый отреагировал допускающей гримасой — мол, это интересная деталь, хотя, пожалуй, не самая важная — и продолжил:

— И тут, значит, состав кончился, хвост. И стоит за ним пульман отцепленный. Смотрим — дверь отчиняется, выходит мамзель. В халате шёлковом, но при погонах, а главное, в папахе, лампасах — ну, чин-чинарём! А в руке у ней — чемодан кожаный, как у доктора, но с золотыми вензелями. 

— Что за вензель?

— Та кто ж там разберёт! Дождяка же ж.

— А ты, Василий? — спросил я.

— Та две буквы, — легко ответил он. — Не наши, латынские.

— Можешь изобразить?

Я кинулся к секретеру (отчего-то решил, что в гостиничном секретере могут быть карандаши), принялся обыскивать свой френч, когда Васька бросил:

— Пальцем могу нарисовать.

Васька изобразил на столешнице две буквы: N и B.

— Повтори.

Он повторил. N.B., буквы на том самом саквояже. Любопытно, впервые подумалось мне, что они значат? Латинское nota bene, «особо отметь»? Кому нужно украшать саквояж этой отметкой? Или, как принято, инициалы? Nicolas Bikreeff, например. Стоп. Какого рожна Бикрееву ставить свои инициалы на саквояж с бриллиантами, если у него нет вензелей даже на сорочках, которых у него всего три, а четвёртую он считает роскошью? И почему я подумал о Бикрееве, мало ли людей с инициалами N.B.? Метод научной контрразведки? Нет, скорее похмелье.

— Ага, — кашлянув, продолжил старый. — Мамзель эта — прыг на землю! И насторожилась, как борзая. Зырк — а со стороны депо офицер идёт. Ну, тут она револьвер достала и давай палить! Тот — назад, отстреливаться, потом раненый упал. Дамочка та постояла, подумала и в вагон — шасть! А вышла уже пустая, без чемодана. И под колёса нырнула, к Ангаре пошла.

— А что с тем вагоном, где чемодан остался?

— Так мы туда не полезли, нам чего, больше всех надо? Тут смотрим — к вагону Тюленьев бежит, был такой охламон, мы его Анчуткой звали. Он туда залез, вылез, пломбу поставил. Тут — чехи. Они офицера подобрали и говорят Анчутке, мол, что за вагон? А он им: та чухня, какой-то неисправный, идите себе дальше. Чехи убежали, а он пошкандыбал в управу. Тут Михалыч подкатил на маневровом…

— Кто такой Михалыч?

— Машинист, мировой был мужик, крёстный Васькин. И, значит, подцепляет вагон. Я — чисто из интереса: «Куда потащил?» А он: «На Иннокентия приказали».

— Известна ли вам дальнейшая судьба вагона?

Старый отмахнулся мозолистой граблей:

— И-и-и, та кто ж его знает! Убили начальника на Иннокентии, на другой день убили. А Михалыча тоже похоронили, вроде как сердце прихватило. Там теперь ничего не понять.

Удивительно точно сказано, подумалось мне: ничего не понять. Проводив гостей с благодарностью, я принялся ходить по комнате, чтоб разогнать кровь до нужной кондиции, той самой, когда начинает работать мозг.

Что полезного я узнал? Тюленьев отвёл чехов от пульмана. Значит, увидел что-то ценное. Отогнал вагон на Иннокентьевскую, спрятал до лучших времён. Молодец Баштин — сразу взял правильный след. Если бы не политическое сумасшествие в России, он нашёл бы вагон сразу, сходу. 

Если пульман числится как неисправный, надо искать в депо. Но вряд ли Тюленьев поставил его в депо ― слишком рискованно.

Кто сообщник Тюленьева на Иннокентьевской? Все свидетели мертвы: машинист Михалыч, прежний начальник станции и инженер, дежуривший в ту ночь — рабочий не упомянул об этом, но я выяснил. Инженер и начальник убиты, имитация ограбления. Погибшие путейцы с Иннокентьевской были честными людьми, все отзываются о них одинаково; такие не станут воровать и терпеть воровство не станут. Новый начальник вступил в должность за день до того, как на Иннокентьевской появился Баштин — и, не раздумывая, подставил контрразведчика, сдал его чехам, а потом пропал без вести. Версию, что он сбежал, прихватив бриллианты, сразу отметаю — у него осталась семья, да и не смог бы он далеко уйти — всё слишком серьёзно. Можно предположить, что смерть инженеров с Иннокентьевской связана с пропажей вагона, однако цена этой гипотезы — полушка. Это первая станция Забайкальской железной дороги, крупный узел; отстаивается много товарняков; вокруг постоянно крутятся мутные личности. Остаётся лишь отправиться на станцию и всё обыскать.

На этой мысли я остановился. Дальше стало некогда думать — явился Базал, и вид его был страшен: рачьи глаза выпучены, голый череп взмылен. «Каппелевцы разбили наших у станции Зима», — прохрипел он.

Свершилось. Армия на подходе.

*  *  *

На улицы вернулся холод, но прогулки стали наслаждением. Красные очистили кварталы в центре, тащат пулемёты на колокольни, на перекрёстках строят блокпосты — деревянные балки обкладывают мешками с песком и обливают водой, чтобы создать ледяной монолит. По улицам тянутся военные обозы — тыловые части уходят.

В ночь на среду мы с Базалом и прочей братией пили в «Модерне». На рассвете я чуть живой добрался до своей квартиры. Через пару часов загрохотали в дверь. Я машинально выдернул кольт из-под подушки и чуть не выстрелил, когда в комнату влетел Мишка.

Хозяйский сын — при полном кадетском параде. Курносое лицо сияет, даже форменная фуражка нашлась.

— Ваше благородие, ура! — выпалил он с порога. — Русская армия взяла Иннокентьевскую! Завтра наши будут здесь!

Я спрятал оружие. Мишка даже не испугался.

— Так вот, — продолжал он, — я знаю, как победить краснопузых!

— И как же?

— Чехи — вот главная заноза! Надо чехов обратить против большевиков!

— Интересно.

— Да просто всё! На Петрушиной горе стоит батарея пушек. Надо внезапным и скрытным ударом захватить батарею и обстрелять чехов на вокзале! Они там, с горы, как на ладони! Чехи шарахнут по красным, а нам того и надо! Надо всего тридцать храбрых бойцов!

— Что ж, неплохо придумано. Только вот незадача: нет у меня тридцати бойцов, Михаил.

Похоже, из мальчишки выйдет толк.

Итак, остатки наших армий — в пяти верстах от Иркутска. После смерти Каппеля командование взял на себя генерал Войцеховский. Говорят, он выполняет приказ Каппеля взять Иркутск, но штурм необходимо отставить. Наши попадут в ловушку. Наверняка разведка доложила, что красные покинули город, остался лишь отряд прикрытия не больше батальона, но это иллюзия. Базал проболтался (я проверил), что повстанцы засели в предместьях на Якутском и Заморском трактах. Как только наши втянутся в центр и увязнут в боях, красные ударят с двух направлений. Силы сторон примерно равны, однако для штурма необходимо преимущество, к тому же наши слишком измотаны долгим походом, артиллерия потеряна в пути, а батареи красных в полном порядке. Войцеховского обложат сто пятидесятым калибром с Петрушиной горы и рощи «Звёздочка», потом возьмут в окружение и раздавят.

Есть и другая новость. Базал откровенничал в ресторане, что красные заключили важную сделку с союзниками. Партизаны клятвенно обещали Жанену взорвать Кругобайкальскую линию, если он объявит нейтралитет. От него требуют одного: открыто ударить по Войцеховскому. Жанен дал добро ― его миссия под угрозой; если большевики испортят дорогу, чехи надолго застрянут в Иркутске, и Жанену придётся забыть о счастливой старости. Но Колчак — в иркутской тюрьме. Отрекутся ли от него солдаты? Нет, не думаю.

Значит, бойня все-таки случится. Однако должен быть срединный путь.

Меня охватила лихорадка. Я выпил остывшего чаю, принялся бродить по квартире. За окном ударили в колокол, раз, другой, третий. Когда последняя нота втянулась в прокуренный воздух, я уже знал, как поступить.

Посмотрел на себя в зеркало: горящие глаза под хмурыми бровями, осунувшееся небритое лицо, вылитый анархист. Надев костюм, с которым я не расставался последний месяц (френч без погон, полушубок, жёлтая папаха с красной лентой), прогулялся пешком до тюремного замка. За папироской побалагурил с охраной. Почти всех заключённых отпустили, прежнюю охрану разогнали, и вот вам тюремная стража: сонные, заросшие, чудовищно скучающие люди под командой бывшего прапорщика, отстранённо читающего старый, разорванный на самокрутки журнал. Я ожидал увидеть отборный большевистский отряд, а нашёл полсотни волонтёров с одним пулемётом, и трезв только пулемёт. Они даже не спросили, кто я, с какой целью интересуюсь. 

Вернулся домой с готовым планом: перейти Ангару по льду в самом узком месте, у Московских ворот; дальше, по тракту — на станцию, к Войцеховскому. Ознакомить его с обстановкой, взять две казачьи сотни и броском на тюрьму освободить адмирала. Он ― живое знамя. Город станет нашей крепостью.

Я тщательно побрился, начистил ордена, из загашника достал свой перстень, подаренные Каппелем часы, облачился в форму и, простившись с хозяйкой, отправился в путь.

В тот вечер луна спряталась в тучах, тьма стояла гробовая. В переулке у Хлебного рынка навстречу выехал конный повстанец. Он глазам не поверил, увидев капитанские погоны и шеврон добровольца, но я вернул его с небес на землю. К Московским воротам я подъехал на резвой гнедой кобылке.

По левую руку, на том берегу россыпью огней поблёскивал вокзал. Справа — пикеты красных. Подойти под укрытие разбитого моста не получится — всё простреливается из окон гимназии. Казалось, я выбрал единственно верное место для переправы, но не учёл одно обстоятельство.

В массивных Московских воротах есть комнаты на высоте третьего этажа. В ту ночь там засел революционный дозор. Только я ступил на лёд — и в полукруге окна звякнули разбитые стёкла. Сразу, без окриков, раздались выстрелы. Кобыла дёрнула крупом и завалилась на бок. Едва успев выдернуть ногу из-под горячей туши, я вскочил и побежал на левый берег, где темнел знакомый силуэт бронепоезда.

Патруль увлёкся стрельбой. На середине реки я обернулся для ответного выстрела — и сразу ударило в плечо. Нарвался на пулю, как поп на кабак, и снова — в плечо! В глазах потемнело. Споткнулся, вскочил и резко взял вправо, запетлял по перепаханному торосами льду.

По счастью, небо совсем затянуло. Патруль потерялся, впереди замаячили штыки — солдаты Дианы. Монголы подхватили меня и потащили в душную, адскую тесноту вагона. Запахло жжёной травой. Вторая пуля в то же место — не просто намёк небес, а приглашение к беседе, но то ли Бог недосказал, то ли я недопонял.

Наконец я отключился. А через минуту пришёл в себя от сумасшедшей боли. Диана с пинцетом в руке уронила пулю в пустую металлическую тарелку (зачем они всегда бросают вынутые пули в металл?), поплыло женское бормотание: «тайята ом бекандзе, бекандзе, маха бекандзе, радза самудгате соха», — мантры шли одна за другою, и я поднялся в мягкое и милосердное, как небо, забытьё.

*  *  *

Проспал больше суток. Потрясающе: рана почти не болит, только чешется безумно.

За окном — свежее утро, в воздухе висит аромат варёной ягнятины с душистыми травами, Диана раскладывает на столе приборы. У моих ног сидит рослая собака с удлинённой симпатичной мордой — русская борзая. Она смотрела на меня с пониманием и, кажется, улыбалась. Её белая шерсть пахла солнцем и ветром.

— Знакомьтесь, — сказала хозяйка, — Индиана.

— Интересное имя. С вашей стороны довольно самокритично.

— О, я на это не способна — имя было на ошейнике. Кто-то бросил её на вокзале, пришлось взять к себе. Благодарите Инди — она разбудила меня, когда вы попали под обстрел.

Я пожал собаке лапу, поданную мне с явным удовольствием.

Принял душ, осмотрел вещи. Оружие на месте. Диана раздобыла для меня новые документы, теперь я капитан королевских стрелков Генри Уолтон Джонс. К документам приложено полное облачение офицера Собственного герцога Кембриджского Мидлсекского пехотного полка. Что ж, канадцем я ещё не был. Примерил полевую форму с несуразной шапкой-ушанкой, парадную не стал — красный мундир до смерти напугает чешское воинство. Из зеркала на меня смотрел изрядно побитый, но не сломленный офицер и джентльмен.

После завтрака я выслушал мнение Дианы о том, где находится пропавший вагон. Она убеждена, что пульман с драгоценностями стоит на станции Иннокентьевской.

— У меня осталось одно нерешённое дело, — сказал я.

— Хотите спасти адмирала?

— Приму любую помощь.

— Охотно помогу. Заодно освободим из тюрьмы одного японского офицера, моего супруга. Мечтаю с ним познакомиться.

В полдень я отправился в город. Договорился с Дианой о встрече на Средне-Амурской. Она обещала приехать со своими бойцами сразу после заката.

С берега открылась тревожная картина: переход через реку закрыт, семеро похмельных бандитов с наганами отбирают у прохожих деньги, золото и серебро. Я прошёл свободно, форма помогла. На берегу остановил пролётку.

Усталый город не хотел замечать перемен. Жизнь терпеливо текла по своим руслам, обходя новости и политику. Лишь на углу Амурской и Большой у газетной тумбы собралась толпа, читая свежее сообщение.

Я почувствовал горечь во рту — десятки раз убеждался, что это вестник больших неприятностей. На всякий случай я вынул револьвер и поднялся во двор на Средне-Амурской через заднюю калитку. В уши ударил невыносимо протяжный, отчаянный женский вой. Вверху, на пятачке между домами, у стаек, в красном снегу лежали мёртвые тела. Хозяева и Мишка.

Кадету досталось больше всех, я опознал его по лоскутам чёрной куртки и откатившейся в сторону фуражке. Старуха-служанка ползала среди тел, вся облепленная кровавой крупой.

— Где Глаша? — крикнул я, приходя в себя.

Старуха не отзывалась. Дед курил мятую, изломанную самокрутку в сторонке.

— Явились оружны, хари пьяны,— проговорил он. — Может, обошлось бы, дык Мишка винтаря схватил да пальнул. Они его начально из наганов, а после — шашками. А там уж и хозяев, упокой Бог.

— Девочка где?

Дед угрюмо махнул рукой. Я метнулся к стайкам. Дверь одной была приоткрыта, из темноты виднелась русая головка. Я приподнял её, как мог, осторожно. Кровью было пропитано всё. Грязно-розовая пена пузырилась на губах.

— Я умираю? — тихо спросила она.

— Ну что ты, золотце, до свадьбы заживёт.

Она вздохнула и закашлялась. Кровь усилилась.

Что-то нашло на меня. Будто не она, а сердце мое лежало передо мной, полное любимых моих мертвецов, и спрашивало о чём-то ясном и невозможном. Я вспомнил, как однажды монгольский лама провожал умирающего ребенка, склонившись к его уху и шепча что-то нежное, чистое, спасительное. Безумие в такие минуты, быть может, самая нормальная реакция, я наклонился и зашептал, хотя слёзы уже начали свою работу:

Кто лежит в могиле,

Слышит дивный звон,

Самых белых лилий

Чует запах он.

Кто лежит в могиле,

Видит вечный свет,

Серафимских крылий

Переливный снег.

Но идешь ты к раю

По моей мольбе,

Это так, я знаю.

Я клянусь тебе.

Это Гумилёв, мы были знакомы в далёком, не помню каком году… Впрочем, это было неважно. Это говорил я.

Вечером пришла Диана. Села у окна, осторожно положила пальцы мне на плечо. Как прежде, от неё не исходило тепла ― только свет, как от зимнего солнца, но ещё никогда я не был так рад тому, что она рядом, близка, ощутима. Вот только что сказать ей, я не знал, и как жить дальше ― тоже.

— Пойдёмте, уже поздно, — негромко произнесла она. — Такой уж выдался день: всё поздно. Колчак убит, расстрелян. Сегодня в пять часов утра.

Моя рука ожила. Вспыхнула боль, накрыла сознание, а когда она сошла и совсем утихла, в мысли вернулась ясность. Я спросил:

— Вы говорили с Войцеховским?

— Да, я только что от него.

— Какое решение? 

— Ситуация проста. Каппель и Колчак мертвы, французы и чехи — предатели. Армия обойдёт город.

Я принял дымящуюся папиросу из её пальцев. 

— Благодарю, — сказал я, — вы снова сделали работу за меня, столько жизней спасли. Остался лишь один вопрос: что поделать с совестью? С душою как быть? Что если прав был князь Болконский, и успех сражения зависит не от диспозиции, вооружения и количества войск, а от чувства, с которым солдаты идут в бой? Если так, то сегодня мы упустили великую возможность. Наша армия... Теперь это гвардия. Она умрёт за своего вождя, живого ли, мёртвого. Не думаю, что мы простим себе этот день.

Диана встала. Горький густой синеватый дым поднимался к её рукам, обволакивал  перстни.

— Обход города начнётся ночью, в десять, — произнесла она. — Бóльшая часть войск пройдёт по мосту через Иркут. Пойдёмте и мы, капитан. Правда, пойдёмте.

Оставив дверь открытой, мы вышли, за калиткой оседлали коней. Снег валил, пропитал воздух. Вниз по склону по едва различимой улице мы скатились к реке и по льду поехали к левому берегу, ничего не видя перед собой, бешеный был снегопад. Позади — скомканный черновик моей жизни, а сейчас кони несут нас по белому. В пустоте застонало железо, грохнули вагоны, повисла тишина. 

*  *  *

Договорились о встрече на Иннокентьевской в семь утра. Диана подарила мне отличного серого жеребца, послушного и резвого, как её борзая. Вдоль железнодорожной насыпи я отправился к мосту через Иркут.

Всё поглотила тьма, ни дна, ни покрышки. Поднялся северный ветер, ледяное крошево хлестнуло по скулам. В сосновой роще было тише; я свернул на тропу, и вот впереди засияли фонари Медведниковской больницы ― против неё на берег выходит пешеходный мост.

Я приехал вовремя, ждал всего несколько минут, вглядываясь в окуляры бинокля. И хотя мне казалось, что я готов к этой встрече, сердце моё дрогнуло, когда из колючей завьюженной мглы по Московскому тракту потянулась долгая вереница огней. В холодную пустоту окраины ровной, изгибающейся у берега колонной вступали каре вооружённых людей со спокойными строгими лицами.

Первыми рысью проскакали разведчики, за ними шли егеря и сильно поредевшая Ижевская дивизия. Солдаты шли побатальонно, у моста сбивая шаг и переходя в колонну по три. В середине процессии ехали сани с гробом — останки генерала Каппеля. У моста гроб подняли четверо, понесли на плечах. Следом проехали офицеры штаба. Среди них я заметил поручика Смеловского: верхом на кауром жеребце, в начищенных до блеска сапогах и с бледным, неживым лицом. Только одна сила поддерживала его — чистая совесть. Я не стал его окликать.

Вот и Бикреев. Он ехал в кошёвке, завернутый в шубу с головы до пят, адъютант — за извозчика. Увидев меня, он усмехнулся, надвинул брови. Повозка отделилась от колонны и стала у больничной ограды, где о заснеженную клумбу разбивался свет дежурного окна. Я взял коня под уздцы и пошёл следом.

Генерал грузно вышел из саней и, опираясь на трость, направился мне навстречу — прямой как всегда, только лицо как у призрака и пожар в глазах.

Мы отошли в сторону, к лестнице.

— Как продвигается дело? — спросил он. — Где находятся бриллианты?

— На Иннокентьевской. Сегодня закончу.

— Поспеши, через несколько часов там появятся красные. — Бикреев размял тонкими пальцами папиросу, глядя в чёрный проём между стволами кедров. — Полагаю, ты хочешь задать вопрос насчёт Дианы. В октябре, при той скудной информации, которой мы располагали, я назначил ей страховать тебя от Счёткина и леди Мэри. Потом я получил информацию о Мэри Хаддиган. Её настоящее имя — Елизавета Брагина. Она сестра Дианы, младше на восемнадцать лет. По документам, Лиза умерла до войны, похоронена в Берлине, однако мой источник уверен, что Лиза жива. Она была похищена ещё в детстве; источник связывает эту историю с трагедией в семье Дианы. Всё это время Лиза жила в Англии и Франции. Работала на англичан, выполняла грязную работу. В последнее время продавала русские алмазы на чёрном рынке. Сёстры очень похожи, несмотря на большую разницу в возрасте.

— Что ж, дело проясняется. Старый добрый сговор.

— На фоне войны эти дамочки разыграли семейную драму. В сентябре минувшего года Мэри Хаддиган вышла на прямой контакт с сестрой. Диана работает на большевиков. Помнишь Иваныча? Он её начальник в Москве. Начальник Мэри, точнее, хозяин в рабовладельческом смысле — некто Алистер Бэйли, офицер Интеллидженс.

— Одесский жиган Ёся Шнобель, тот самый, что продал Сакате план укреплений Порт-Артура в девятьсот четвёртом.  

— За что был взят на службу британской короне. С начала восемнадцатого года он работал в Москве. 

— В одном городе с Иванычем? У него железные нервы.

— Мужество здесь ни при чём. Бэйли — обычный психопат. Ему так долго везло, что он поверил в свою исключительность и  перестал осознавать тот факт, что у него чертовски серьёзные враги. Не только Иваныч имеет к нему вопросы, Диана и Мэри тоже накопили кое-что. Мэри давно висит у него на крючке, всё это время Диана пытается её освободить. И вот сёстры дождались закономерного финала: Бэйли польстился на золото и дезертировал, окончательно утратив чувство реальности. Эпический провал. Добыча уплыла, короне он больше не интересен. Сейчас он сидит под арестом в Москве. Иваныч выжмет его до последней капли и поставит к стенке. В этом есть большая заслуга сестёр Брагиных.

— Сегодня сведу их вместе. Едва ли они пропустят финал.

— Они убийцы экстра-класса. В прошлом году перешли в разведку Коминтерна, для работы за границей. Это хорошо, нам будет легче дотянуться до этой банды. Мы сейчас разворачиваем свою сеть в Европе, будем охотиться на ведьм. Приятное с полезным.

— Эти двое достанутся мне.

— Что ж, carpe diem.

Бикреев усмехнулся, закашлял, навалился на трость. Трость отлетела в сторону, колени подломились. Я поймал его, не дал упасть.

С адъютантом мы отнесли Бикреева в сани, он умолк, закрыл глаза. Я метнулся в больницу, привёл заспанного доктора, тот бегло его осмотрел.

— Обморок, жар. Не тревожьте его.

— Он должен остаться у вас.

— Вы с ума сошли, это не тифозный барак! А если красные узнают? Всю больницу расстреляют из-за одного человека!

— Постойте, он прав, — обратился ко мне адъютант. — Его высокопревосходительство просили не оставлять его в пути.

Скверно начался день, очень скверно.

— До встречи у Семёнова, — сказал я адъютанту.

— Лучше поезжайте прямо за границу, — ответил он. — Не ходите за нами. Теперь мы все мертвы.

*  *  *

Я подъехал к Иннокентьевской в пять часов утра. Промёрз до костного мозга. Моя дрожь передалась коню, он успокоился, только когда мы вошли в станционный посёлок. В конце крайнего переулка стальным арбалетным болтом блеснула дорога.

От края до горизонта всё заполнено было примёрзшими к рельсам поездами. Длинные цепи вагонов курятся вялыми столбиками печных дымков. Площадь у вокзала пуста, лишь ветер качает ненужный фонарь.

Я спешился и, оставив коня на привязи, пересёк пути вброд.

Поиски заняли около часа. На рельсах ни одного пульмана, только зябнут под ветром десятки теплушек и товарняков, торопливо разграбленных бандитами. Я вернулся к коню, угостил его сеном и горстью рафинада, что прихватил в одном из раздёрнутых вагонных чрев, и повернул обратно на вокзал.

Народ просыпался. Сумрак уже был разбавлен предвкушением солнца, люди сновали туда-сюда с котелками. То и дело спрашивали табак и хлеб, не находили и продолжали обход эшелонов, будто их судьба была слаще. Поддавшись привычке, на станцию из разбросанного по обе стороны посёлка потянулся дорожный люд: закутанные в серые платки торговки несли корзины с горячей снедью в госпиталь и на вокзал.

Казалось, городок на железной дороге получил билет в ещё один день, как вдруг перрон переменился: народ притих, сжал кулаки и вытянул шеи. На северо-западе, в мерклой железной дали возникло пульсирующее багровое пятно, быстро вырастая во что-то грандиозное. В небо ударили столбы угольного дыма. К станции на всех парах летел бронепоезд.

Нескладный, будто собранный пьяными богами состав коробился щетинистой громадой. Наскоро обшитые стальными листами вагоны ритмично отбивали стыки, будто тяжёлая кавалерийская лава наступала по звонкому льду. Мощный угрюмый строй казарм и пулемётных блоков разрывали два паровоза в центре и рассыпанные вдоль поезда артиллерийские башни; круглые, квадратные, при всём своём кубистическом безумии они не превышали высоту паровозных труб, чтобы вписаться в дорожные арки; ведшие к ним поручни и лестницы были приварены как попало, некоторые никуда не вели. По красным, с глубокими вмятинами бортам шла надпись:

ТОВАРИЩ АГИРРЕ

Трудно подумать что-то хорошее о поезде, названном в честь испанского конкистадора, который предал своего короля ради поиска Эльдорадо. Ещё труднее понять, отчего земля выдерживает этот скрежещущий ад, и рельсы не крошатся под ним.

Первыми очнулись машинисты паровоза, стоявшего против вокзала — он перекрыл путь «Товарищу Агирре». Поезд нервически вздрогнул. Пыхнули струи пара, долгий гудок ударил в уши, и, понемногу набирая ход, вагоны-беглецы потянулись мимо станции на юг.

Люди пришли в себя. Заметались, собирая котомки, побежали. Бронепоезд был уже виден отчётливо, жар его котлов плавил февральский воздух.

Костлявые пальцы впились в мой погон. Кто-то заорал:

— Хватай его благородие! Награда будет!

Кричал старик в оборванной шинели, приплясывая на месте, как ташкентский дервиш. Прямо на меня двинулся фиксатый под два метра ростом. Идиот не разобрал мундир британского офицера и получил кросс в челюсть, с чем и откинулся в толпу. Однако толпе явно пришлась по вкусу идея старика, поскольку я был один и очевидно при деньгах. От кучи крестьян и бродяг отделились пятеро с ножами и кастетами и, пританцовывая, пошли навстречу, уверенно беря в кольцо. Стало понятно, что тема бокса исчерпана. Я отступил на шаг, вынул револьвер и пять раз выстрелил почти в упор, надеясь, что толпа рассеется. Но, как говорил мой друг полковник Виленский, мир — это место, где наши мечты встречаются с прикладом винтовки.

*  *  *

Меня привел в чувство истошный крик. Орал бандит с окровавленной ногой, перекатываясь по истоптанному снегу. Мой затылок отчаянно саднил. Когда я попытался коснуться головы, обнаружил, что опутан верёвкой от плеч до самых пяток.

Толпа отступила; прямо передо мной веером лежали четыре трупа, их никто не пытался убрать. Народ был занят иным зрелищем.

Бронепоезд пришвартовался к перрону. Из штабного вагона высыпала дюжина матросов с винтовками наперевес и выстроилась полукругом, охраняя высокую стройную женщину, одетую в мятую кожу. Тень от козырька фуражки скрыла её лицо, но жестокие, резко очерченные губы и твёрдый подбородок мне показались знакомыми. Танцовщица-убийца. Странные порой возникают ассоциации, однако рефлексировать было некогда. Зрелище набирало обороты.

Комиссарша вытянулась по швам и выкрикнула хрипло:

— Кто смотрящий по вокзалу?

— Вы хотели сказать — начальник? — Из толпы вышел господин в форменной железнодорожной шинели, с мягким усталым лицом, в очках, и бородка клинышком. — Вырин, начальник станции. Мадам, дорогой мой товарищ, — произнёс он, разводя руками в пригласительно-недоумённом жесте, — не угодно ли пройти ко мне, чтобы решить вопрос…

Комиссарша выдернула маузер и выстрелила с бедра. Инженер опустился на снег.

— Пуля — плоть моя, огонь — дух мой! — выкрикнула комиссарша. — Ну, кто ещё желает причаститься?

Тишина стояла смертная. Удовлетворённая обстановкой, она продолжила, мерно вращаясь корпусом вправо и влево:

— Зовут меня Рихтер. Теперь я тут смотрящая!

Речь её отличалась лёгким акцентом с повышением интонации в конце фразы. «Щ» она произнесла как «шч», молодёжь в России так не говорит, разве что в южных губерниях.

Комиссарша вскинула руку с маузером.

— В шеренгу становись! Предъяви документы в развёрнутом виде!

Из вагонов брызнули солдаты, прикладами выравнивая толпу. Меня поставили на ноги. Когда построение завершилось, с левого фланга раздалось угодливое блеянье:

— А что, товарищ Рихтер! — крикнул старик, низенько согнулся и показал на меня пальцем. ― Вам фраер не нужон?

— Кто там ещё? — Комиссарша нахмурилась. — А, беляки-стервенция. Тащи его в хату.

Бандиты подхватили меня на руки и поволокли в комнату дежурного, хорошо ещё головой вперёд. Положили на стол, в мой затылок упёрлась чернильница.

— Оставьте, — бросила Рихтер.

Когда матросы скрылись за дверью, комиссарша расслабленно сняла с головы фуражку и белоснежным шёлковым платком утёрла лоб, как хорошо потрудившийся человек. Товарищ Рихтер была очень похожа на Диану, и, наверное, моложе, но вместо ясного открытого огня, пылавшего в глазах Дианы, в её русалочьих зрачках стояла мёртвая бездонная вода. Такие глаза я видел у вконец измотанных войной солдат, готовых стрелять без разбору и сожаления.

Просмотрев моё удостоверение, она скованно, словно тоже была связана, повернулась ко мне и задумчиво сложила руки на животе.

— Well, — произнесла она, — I have always suspected that the prophet Jonah was overboard not in good faith. So, welcome to the belly of the fish. How do you feel, dear captain?

— I feel good. Thank you, miss Fish.²

Она рассмеялась неожиданно приятно, хотя и не слишком искренне.

— Довольно забавно слышать гусарский юмор из уст выпускника Пажеского корпуса, служителя науки и просвещения. Похоже, Андрей Петрович, пьянящий воздух революции ударил вам в голову; только, прошу, давайте не будем обыгрывать слова «good marksman» и «miss Marx». Увы, мой английский слишком слаб в сравнении с вашим, потому предлагаю перейти на родной язык. Умоляю вас говорить тихо: акустика в этом кабинете совершенно как в опере, а за дверями стоят люди, весьма далёкие от искусства.

Она выхватила кортик из подвешенных к поясу ножен и вспорола верёвки.

— Вы можете встать.

Комиссарша придвинула мне табурет. Мои ноги дьявольски затекли, но тёплый приём и информированность моей визави прибавили бодрости. Рихтер села на стул, стоявший симметрично напротив. Она держалась так, словно тоже сбросила оковы. Что ж, милая беседа в тревожных обстоятельствах, лесть, зеркальное копирование движений. Вербовка началась.

— Господин полковник, — продолжила она, — мне очень жаль, что нам довелось беседовать в столь неподобающей обстановке, однако я давно искала встречи с вами и очень рада знакомству. О вас я много слышала от моего начальника — его высокопревосходительство господин барон благодарен вам за сведения о китайских войсках в Урге, в особенности — за создание подпольной агентурной сети. Штурм города намечен на ближайшее время, успех дела теперь неминуем. Жаль, череда совпадений помешала нам встретиться раньше. Полагаю, вам известен мой оперативный псевдоним: Диана.

— Я знаю женщину с этим именем. Она похожа на вас.

— По счастью, наше сходство ограничено внешностью, хотя моя сестра Лиза взяла у меня всё — документы, псевдоним и даже судьбу. Вы знаете её как леди Мэри. Наш несчастный родитель, добрый сибирский купец, перебрался в Европу и постарался дать нам хорошее воспитание. Лиза окончила Бедфордский колледж в Лондоне. В Англии она заболела идеями марксистов, поддавшись роковому обаянию наших эмигрантов. Один из них оказался агентом Интеллидженс; под его началом она прошла специальную агентурную подготовку. Лиза в совершенстве владеет огнестрельным оружием и приёмами рукопашного боя, она великолепно освоила искусство манипуляции и способна обвести вокруг пальца самого умного и проницательного мужчину. Удачный брак сделал её леди в глазах окружающих, но сути не изменил: она всё та же отчаянная авантюристка, какой всегда была. Лиза похитила меня в Омске; наверное, вы слышали. Потом она поручила своим бандитам переправить меня за линию фронта, а себя выдала за меня. Она не просчитала только одно: я избавилась от своих конвоиров. В глухом лесу, на полустанке меня посетила идея: выдать себя за сестру, чтобы найти её и обезвредить.

— К чему такие сложности? Могли бы приехать в Омск и всё рассказать.

— Но кому? Ах, вы не знаете. Бикреев работает на красных.

— С каких пор?

Она встала и трудным скользящим жестом, в котором смешались рассеянность и тоска, сбросила с плеч кожаный бушлат. Её фигура, судя по тому, что открывала взору тесная униформа, была близка к совершенству.

— Извините, я немного волнуюсь, мне действительно непросто говорить сейчас, — проговорила она. — Понимаю, как сильно вы привязаны к этому человеку. Ощущаете рыцарские, да просто человеческие обязательства... Но Бикреев предал вас. Отправил в Иркутск с очень трудным заданием, предложив опереться на самого ненадёжного агента, да к тому же зная наперёд, что вы не сможете связаться со Ставкой в течение долгого времени. Бикреев — враг. У меня есть доказательства того, что именно он организовал штурм Зимнего дворца в октябре семнадцатого; полагаю, вы знаете, что Зимний брал отдельный штурмовой батальон Сто шестой пехотной дивизии, резерв генштаба, созданный Бикреевым в шестнадцатом году. Учебный лагерь батальона находился в Финляндии, близ Таммерфорса; место вам знакомо. Бикреев готовил этот отряд к весеннему наступлению семнадцатого года; оно не случилось из-за февральской революции, а уж как он ненавидит февралистов, известно всем. Задайте себе вопрос: за какие заслуги Бикреев получил кафедру в военной академии большевиков, где он преподавал основы разведки? Кто, наконец, помог вам бежать из Петрограда, чтобы внедрить вас в белое подполье? В восемнадцатом году он успешно проник в нашу Ставку, на самый верх. Как думаете, почему Колчак проиграл весеннюю кампанию? А как насчёт Омска? Город захвачен силами одной неполной бригады! У наших войск не было достоверных сведений о красных, это большая заслуга Бикреева. И наконец, золотой запас. Эвакуация наших войск за границу более чем вероятна. Золото необходимо для работы за рубежом, а Бикреев сделал всё, чтобы удержать его здесь и отдать красным, используя вас. — Рихтер посмотрела на меня с сочувствием. — А вы отлично держитесь; что ж, я продолжу. Бикреев… Он пытал меня в Омске. Для него люди — ничто. И на Советы ему наплевать, он уедет в Европу. Все его хлопоты по поводу золота — лишь способ откупиться, чтобы красные не гонялись за ним по всей планете. Теперь ему позарез нужно разбогатеть, и сделать это необходимо тайно. Золото для этой цели не годится — оно громоздкое, выдаёт с головой. Бумажная валюта тоже не выход — она привлекает воров и бандитов. Как поступить? Решение пришло, когда Бикреев узнал, что англичане положили глаз на Идоган. Алмазы — идеальный выбор, если необходимо тайно вывезти ценности. Их стоимость огромна, а спрятать можно на себе. Осознав это, Бикреев решил перехватить всю коллекцию. К себе в подельницы он взял Лизу, они знакомы с семнадцатого года. Чтобы включить её в состав конвоя, Бикреев затеял подмену, рассчитывая использовать наше сходство. Он пригласил меня в Омск и поручил возглавить экспедицию, мотивировав свой выбор тем, что я, как служащая генерала Семёнова, пригожусь на случай, если атаман, склонный грабить поезда, покусится на бриллианты. Остальное — дело техники.

— Но как Лизе удалось избавиться от конвоя?

— Она специалист по ядам. Думаю, она подсыпала отраву в пищу, а затем на всякий случай добила конвойных; это в точности соответствует её манере. Однако случилось непредвиденное. Во время следования поезда начальник конвоя поручик Паламеди что-то заподозрил и передал шифровку в иркутскую контрразведку. Уйти с бриллиантами Лиза не смогла — началась облава. Она оставила саквояж с бриллиантами, отправилась к дежурному и потребовала спрятать вагон, пригрозив ему расстрелом. Пульман быстро опломбировали и отогнали сюда, на Иннокентьевскую. Станция большая, поездов скопилось много, спрятать вагон можно вполне. Но прежде чем это случилась, дежурный по станции Иркутск сообразил, что можно крупно поживиться. Он взял пару камешков и спрятался, дожидаясь момента, чтобы всем завладеть без опаски. Лиза его нашла. Хотела добиться признания, но убила в приступе гнева. В итоге никто не знает, где камни. Ясно только, что они здесь, на станции, потому я и поспешила её занять.

— Вы убили начальника, Вырина. Он мог помочь.

— Он в должности какие-то несколько дней, о пропаже ничего не слышал.

— Ладно. Допустим, Бикреев работает на красных. Какова моя роль?

— Вы специалист по Идогану, единственный выживший. Вы нужны и Мэри, и Бикрееву, чтобы опознать камень. Как только вы это сделаете, они вас уберут.

В комнату вошёл без стука молодой матрос с нежным безусым лицом. В его руках был поднос с горячим чайником, двумя одетыми в бронзу стаканами, горкой сахара и дольками лимона. По комнате поплыл запах бергамота.

— Угощайтесь, на улице жуткая погода, — сказала Рихтер, когда матрос вышел. 

— Если не секрет, — спросил я, поднимая стакан, — как вам удалось получить этот сказочный поезд?

— Образ леди Мэри, знаете ли, открывает многие двери в царстве большевиков; у неё высокие связи, грех было не воспользоваться. В конце концов, я всегда мечтала стать директором зоопарка.

— Что вы ожидаете от меня?

— Я буду очень признательна, если вы тщательно осмотрите станцию и подадите знак, когда обнаружите камни. Своих людей я отведу в посёлок, вам никто не помешает. Советую поторопиться. И, пожалуйста, когда будете уходить, не забудьте прикончить охрану.

Рихтер поднялась.

— Молился ли ты на ночь, белый потрох? — громко сказала она и прибавила вполголоса: — See you on stage. And break a leg!³

Она козырнула и вышла за дверь.

Мне тоже пора на воздух. Мисс Рихтер не произвела на меня впечатления: работает грубо, спешит. И то, что Бикреев работает на красных… Этот бред мог сочинить только тот, для кого русские — животные, без разума и чести. Я только что беседовал с леди Мэри.

От размышлений меня отвлёк зуммер телефонного аппарата, висевшего на стене у двери.

— Вырин! — зарычали в трубку. — Вы что там, спите?

— Что случилось?

— Да у вас по первому пути…

В трубке затрещало, оборвалось.

Я сунул кольт в кобуру. Наверняка комиссарша оставила за дверью самых неумелых солдат, но расстреливать охрану я, пожалуй, не стану — леди Мэри не получит алиби перед своими подельниками.

Створы окна держались только на краске и приклеенных бумажных полосках. Через минуту я уже шёл по сугробам, завалившим внутренний двор.

Перрон был пуст, бронепоезд отогнали к депо. Ноги понесли меня к ближайшему строению — вагонной весовой, я решил начать поиски с этого угла Иннокентьевской.

Высокие ворота и калитка были заперты со стороны вокзала. Я обогнул здание, вошёл во двор с тыла. У распахнутой створки ворот стояла Диана, в её пальцах дымилась папироса. Другой рукой она поигрывала ключом от вагонной двери. Справа и слева развернулись харачины, по-прежнему в японской униформе. 

Отчего-то я даже не удивился, когда за их спинами, в сумрачной глубине весовой увидел пульмановский вагон. В самом деле, где  ещё прятать клад, если не на самом видном месте.

— Однако вы заставляете себя ждать, Андрей Петрович, — сказала Диана и бросила окурок на землю. — Пойдёмте.

*  *  *

В полутьме вагонного коридора поблёскивали схваченные морозом бурые лужи. Охрана была мертва.

Первым я увидел начальника конвоя Ираклия Паламеди. Двухметровый атлет с лицом античного героя удивлённо смотрел в окно присыпанными инеем глазами. Тела фельдъегерей покоились в этой могиле не меньше пяти месяцев, сохранённые стойким холодом. Все убиты выстрелами в голову, по пуле на каждого. Я не обнаружил ни одной гильзы, убийца прибрался за собой или стрелял из нагана. 

Револьверы конвоя заряжены полностью, стволы чисты, никто не успел отреагировать. Бойцы были заранее обездвижены. На столах не убраны тарелки с остатками ужина, в стаканах — заледенелый кофе. Отравление. Это женский почерк. 

У двери тамбура в противоположном конце стоял большой чёрный саквояж с золотой монограммой N.B. Я сорвал печати, взял со стола вилку и открыл замок. Внутри плотными рядами стояли покрытые фиолетовым бархатом пластины с рядами углублений. В них поблёскивали бриллианты разных размеров, от незрелой вишни до спелой сливы. Пластины крепились к бокам саквояжа, чтобы их достать, нужно было отстегнуть пряжки, — я не стал. Во внутреннем кармане нашёлся мешочек с белым зернистым порошком, похожим на сахар, и жёлтый замшевый футляр величиной с мою ладонь.

Я приподнял крышку. На красной шёлковой подушке лежал богато огранённый камень чистой красоты. Цвет его был солнечным, он излучал огонь. Лучи — живые, глубокие, сочные, освещали вовсе не погибших моих товарищей, а будто собирали воедино всё, что было светлого в этом замкнутом, душном от крови месте; я поймал себя на догадке, что горит не камень, а моё сознание вырвалось из подлого и глупого кошмара, из той дьявольской области несовпадений, к которой мы приучены с юных лет, и именно я питаю его силу, а не скупые солнечные блики. Всё вернулось, очистилось, стало иным, настоящим, как в детстве, а потом — исчезло, но не так, когда кажется, что земля уходит из-под ног, а как будто я сам стал опорой, растворившись в бесконечной счастливой пустоте.

Затянутая в синюю перчатку женская рука легла на камень, точно волна накрыла костёр. Я выдохнул и отпустил пальцы. Диана подхватила футляр на лету. Хлопнула крышка.

— Итак, — сказала Диана, — ваше мнение.

— Это Идоган.

— Вы уверены?

— Прекрасно понимаю Чингисхана: этот камень действительно обеззараживает ум.

— Поздравляю. Если верить легенде и выражению вашего лица, вы только что прикоснулись к реальности. Похоже, она действительно отличается от того, что принято называть ею здесь, на этом берегу.

— Так взгляните.

— Боюсь, я больше понимаю в ядах, нежели в просветлении.

— Тогда, может быть, подскажете, какого рода этот предмет.

Я отдал Диане мешочек с порошком. Она зачерпнула кончиком ногтя, поднесла к лицу.

— Похоже на кантареллу, яд семейства Борджиа. Смешан с сахаром.

— Сейчас я не отказался бы от яда.

Диана вынула из-за пазухи фляжку и протянула мне. Настоящий «Ожье», он потёк, словно мёд.

— Оставьте себе, вам нужнее, — сказала Диана. — Однако нам обоим не помешало бы отвлечься. У нас примерно полчаса, чтобы дождаться эвакуации; лучше переждём здесь. Прошу, расскажите — что вам известно об этом камне?

Я сделал ещё один глоток, спасительный и долгий, и, всеми чувствами провожая отступающий холод, попытался представить себя в аудитории университета. Это почти удалось, только говорить громко и твёрдо я не мог, из горла раздавался лишь затёртый усталостью полушёпот.

— В октябре семнадцатого года в Китае, близ небольшого селения Черчен, мне в руки попала средневековая монгольская рукопись с названием «Сказание о вещем камне Идоган», — начал я. — Не могу похвастаться полным пересказом книги — я не успел прочесть её до конца. Обстоятельства потребовали от меня срочной поездки в Россию. Я оставил книгу моему учителю профессору Лао Ши; собственно, он и расшифровал её код. Спустя два месяца рукопись погибла в пожаре, унёсшем и жизнь профессора. Его дом поджёг некто Саката, вам известно это имя. А история камня началась так. Однажды Чингисхан тяжело заболел. К нему доставили одного монаха, лучшего лекаря из далёкой страны. Он вылечил хана, а вместо награды попросил его ответить на один вопрос: «Зачем ты мучаешь другие народы?» «Я охраняю их от самих себя, — сказал хан. — Я хочу, чтобы люди купались в золоте, ничего не опасаясь. Для этого нужно, чтобы золота в мире стало так много, что каждый мог бы свободно носить его на своей голове». «Понятно, — сказал монах. — Я покажу тебе место, где золота столько, что можно заполнить весь мир — бери, сколько хочешь». Они отправились в путь. С собою хан взял своего старшего сына и преданных нукеров. Дорога заняла много дней, и в конце пути, достигнув последнего моря, они увидели огромную скалу; её вершина была из чистого золота, а основание — из серебра. «Ну что, хан, — сказал монах, — теперь ты оставишь в покое другие народы?» И здесь хан понял, что всё золото мира не остановит его в желании продолжать войну, ведь борьба — суть кармического бытия.

Диана улыбнулась.

— Вы хорошо передали интонацию Лао Ши, я посетила пару его лекций. Вы не помните? Ведь это вы познакомили профессора с моим отцом. Он выспрашивал историю камня у моей матушки Дарьи Константиновны, урождённой Даяны. Идоган — легенда её рода.

— Так завершите историю. Что стало с монахом?

— Чингисхан попытался его зарубить, но тот исчез, как будто его не было. Остался только Идоган, он украсил посох великого хана. Свет бриллианта уничтожал всё нереальное, отравленное ядом ума. Чингисхан оставил его себе, надеясь, что камень поможет ему достичь полного духовного освобождения в миг его физической смерти. Он отдал бриллиант своей супруге Бортэ, чтобы она сохранила драгоценность до его кончины. Хан был погребён на том самом месте, у Золотой скалы. Согласно преданию, так называется местность на Крайнем Севере, в пяти месяцах пути от реки Сэлэнгэ. Чингисхан уходил в последний путь в окружении горстки воинов. Все они остались там, чтобы служить хану в загробном мире; в нашей семье это шествие так и называют — Великий Ледяной поход. Однако Бортэ оставила камень себе, не простив супругу смерти своего сына Джучи; она полагала, что он погиб по вине Чингисхана. После её смерти камень достался маньчжурам, его дальнейшую историю вы знаете. Кажется, я понимаю: вы ищете не столько могилу Чингисхана, сколько последний предел. Вы романтик, Андрей Петрович. А что думал об этом Лао Ши?

— Старик ругал меня за пристрастие к легендам. Сам он был настоящим китайцем, прагматичным до мозга костей, до скандала. Лао Ши полагал, что миф о Золотой скале повествует о золотых и серебряных рудниках в Чехии — в Буле, Илове, других местах; этот горнорудный район был главной кладовой Европы. Лао Ши нисколько не сомневался, что рудники за Дунаем являлись конечной целью монгольских походов. А начались походы с того, что венецианцы сформировали из степных племён боевой орден, чтобы взять под контроль Великий Шёлковый путь. После падения Хазарии на дороге бандитствовали все кому не лень, монголы вернули мир в эти земли. Наследниками монголов стали русские князья, верные союзники Орды, ведь не секрет, что Александр Невский был чингизидом. Кстати, Лао Ши производил слово «орда» от латинского ordo — «порядок», того же корня что и «орден», а имя тибетско-монгольского героя Гесера, или Кесара, производил от Цезаря; он был уверен, что его образ переосмыслен на восточный лад.

— Действительно, чистый скандал, — сказала Диана. — Но деньги и власть... В этот мотив я могу поверить. Смотрите, какой интересный изгиб судьбы. Прошли века, и на закате прежней России мы видим здесь, на родине великого хана, потомков тех самых чехов, что добывали для него золото и серебро. Они явились взыскать долг.

— Чёрта с два.

Я закрыл саквояж. Мне стало ясно, что отныне события развиваются правильно, и каждый получит что заслужил.

*  *  *

Мы сошли на перрон, саквояж был со мной. Со стороны вокзала донёсся шум: звенели команды, топали сапоги. Замершие у ворот монголы смотрели вперёд, в белёсую мглу над припорошёнными снегом рельсами ― туда, где пульсировал столб паровозного дыма.

Издалека протяжно заревел гудок. Навстречу красному бронепоезду летел «Арго».

Не то чтобы наша колесница неслась — её несло задним ходом по первому пути, где тёмной громадой бугрился «Товарищ Агирре». Расстояние между поездами быстро таяло. До головной площадки «Агирре» оставалось не больше двух метров, когда «Арго» остановился, изрыгая пар. Черноусый, с суровым испитым лицом машинист (тот самый украинец, что вывез меня из челябинского ада) высунул из окна локоть и посмотрел на нас с таким выражением, что слова не понадобились.

Поезд качнулся, лязгнул и двинулся на восток, быстро и плавно набирая ход. «Агирре» отползал, удалялся. Мы получили превосходный разрыв.

Когда за окнами тамбура промелькнули впаянные в лёд остатки понтонного моста, запруженный вагонами серый вокзал, и потянулись древние сосновые рощи, я потушил последнюю сигарету и вошёл в кают-компанию. 

Диана уже привела себя в порядок. Харачин внёс на сверкающем подносе медный чайник и чашки. По салону поплыл запах саган-дайли, ароматной байкальской травы. К этому чаю я пристрастился в долгих монгольских походах, когда лишь саган-дайля да наваристый сутэй помогают держаться в седле от рассвета до заката. Диана подала мне чашку, я без лишних церемоний сделал несколько глотков. Изгоняя холод, от копчика до макушки пробежал разряд электричества. Мысли и чувства ожили.

Путь у нас один — в Забайкалье. Пробиться туда можно только через владения красных. Их дальний форпост — станция Слюдянка. До неё сотня верст, больше половины пути — по берегу Байкала, сквозь пробитые в скалах туннели. 

Товарищ Рихтер давно должна телеграфировать в Слюдянку с приказом остановить наш поезд. Разобрать пути дело нехитрое, справится даже местный ревком. Мы узнаем об этом сразу, наш телеграфный аппарат настроен на перехват сообщений. Но телеграф молчит. Если так пойдёт дальше, мы запросто влетим в царство атамана Семёнова: у нас преимущество в скорости, и хотя начался самый опасный участок Кругобайкальской линии, где ход ограничен двадцатью километрами в час, мы можем проскочить его быстро — «Арго» в три раза легче «Товарища Агирре». Но если мы прорвёмся, то сестёр ожидает долгая, по-восточному замысловатая казнь. На что они надеются? 

Диана поймала мой взгляд.

— Не ждите новостей от Лизы, она скупа на слова.

— Я, признаться, не заметил.

— Должно быть, нашли тему для беседы. 

— Может, и мы найдём? Например, за какой кармой мы летим прямо в улус атамана? Я ведь не стану оправдывать вас, хоть атаман и неприятен мне до крайности.

— Вы будете молчать: только я способна обезвредить Лизу.

— Однако вы не слишком торопитесь.

— Так ускорьте развязку. Подкиньте пару идей в костёр, который вы нам приготовили.

— О, что мои идеи в сравнении с вашими! Последние полгода я только и делаю, что реагирую на выходки двух ведьм, устроивших прятки посреди войны. В одном вы правы — теперь моя очередь делать глупости. 

Я поднял трубку телефона и приказал машинисту держать самый полный вперёд.

Этот день настроил меня на самые чувствительные сюрпризы, но то, что я услышал в ответ, прозвучало свежо и необычно. Вместо банального «слушаюсь», «так точно» или «будет исполнено» раздался редкий по своему тембру звук, объединивший блеянье и ржание. Вслед понеслась бойкая, запряжённая малоросскими идиомами речь, полная тревожных раздумий о моём душевном здоровье и судьбе поезда. Когда начались пожелания, я положил трубку на рычаг.

Диана бросила мрачно:

— Отдайте пистолет.

— С какой стати?

— Вы нашли не лучшее время, чтобы подстрелить нашего кентавра.

— Скорее, химеру. Впрочем, не беспокойтесь: коней на переправе не меняют, даже если они козлы.

Ход поезда замедлился, качка прекратилась. Солнце висело в зените, когда перед нами возникла станция Байкал с обледенелым причалом и неподвижными карбасами. Мы входили в живописный отрезок Кругобайкальской железной дороги, зажатый с одной стороны озером, с другой — горными утёсами. Обвалы здесь довольно частое явление. Попадание из пушки в скалу перекроет путь, если камни не сбросят нас в воду.

И вновь Диана угадала мои мысли:

— Думаете, Лиза откроет огонь на ходу? 

— У неё полевая пушка, семьдесят семь миллиметров. Она применит её обязательно.

— Надеюсь, грузовой вагон в хвосте поезда защитит нас.

— Что вы сказали?

Я не поверил своим ушам. Сзади должна быть ремонтная платформа, за ней — огневая, с артиллерийской башней и пулемётным блоком, а уже за ней, согласно боевому порядку, — место багажного вагона. Но сразу вспомнилось, как мы удирали с Иннокентьевской. Первым шёл грузовой вагон, а когда поезд устремился на восток, он стал, естественно, хвостовым. В те беспокойные минуты некогда было осмыслить этот факт, но… Как рука поднялась оставить грузовой вагон без защиты? Зачем менять боевой порядок, словно мебель? А самое плохое заключается в том, что в багажном отделении стоят два ящика с авиационными бомбами — они достались мне в Челябинске от прежних владельцев. Я пытался их выгрузить в Омске, но местное железнодорожное начальство шарахнулось от них как от чумы, пришлось забрать с собой.

— Диана, скажите честно — вы трогали ящики в углу багажного отделения, под старыми шинелями?

— Нет. Забыли что-то ценное?

— На вашем месте я бы не устанавливал новый порядок в этом составе.

Диана выпрямилась, развернула плечи.

— Мои бойцы сражаются верхом. Для коней понадобился отдельный вагон с отоплением — нам случайно подвернулся столыпинский, теперь он занимает место после локомотива. Багажный пришлось переставить. И на вашем месте я бы просто повернула нашу горную пушку назад и ударила по скалам!

— Может, у вас и снаряды есть?

На меня обрушился её испепеляющий взор — изумрудное презрение в тысячу карат.

Загудел телефон. Докладывал дежурный по дозорной башне: «Агирре» в километре от нас. Готовит к стрельбе носовое орудие.

Взвыла сирена. Я встал и отправился к нашей трёхдюймовке, надеясь на чудо.

В тесной орудийной башне я первым делом расчехлил казённик и открыл затвор. Пушка в пригодном состоянии, только надо смазать поворотные механизмы. Я уже закончил и отложил тряпку с тавотом, когда прибежал косолапый харачин, прижав к груди четыре трёхдюймовых снаряда — всё, что удалось добыть.

Повернув башню к хвосту поезда, я убедился, что сектор обстрела загорожен злосчастным багажным вагоном и — прямо передо мной — бронированным «Роллс-Ройсом», прикованным цепями к открытой платформе. Остаётся лишь приподнять ствол и ударить по скалам, но из пушки в последний раз я стрелял в юности и, кажется, показал не лучший результат. Надеюсь, мне хватит трёх снарядов, чтобы пристреляться.

Должно быть, вид у меня был идиотский. Я прикрыл глаза окулярами бинокля, изображая визуальную рекогносцировку и пытаясь сообразить, чем мы будем отражать атаку красных, кроме сабель и древка японского знамени. Из башни открывался чудесный вид. Как прекрасна Земля накануне больших неприятностей.

*  *  *

«Товарищ Агирре» быстро поглощал разрыв. Помимо носовой пушки, красная махина несла полновесную гаубицу, мортиры и была способна накрыть нас если не точностью попаданий, то мощью огня.

О своих артиллерийских опытах не могу сказать ничего утешительного. Три моих выстрела никак не повлияли на планы марксистов, лишь куски щебня посекли мощный хвост «Агирре» и заставили метаться японский караул у входа в тоннель. Зверея от пороховой гари и ударов в барабанные перепонки, вполне отчётливых в стальном стакане башни, я увидел вспышку орудия на передней платформе «Агирре». Я повернул башню на девяносто градусов. Впереди, примерно в четырех километрах по курсу, на уступе отвесной скалы возникло облачко. Выстрел «Агирре» на первый взгляд не отличался меткостью, но стало понятно, что именно этот снаряд принесёт красным удачу. Камни посыпались вниз.

Всё, мы своё отбегали. Дорога впереди завалена. Выход один — немедленно остановить красных и спасаться, пересев на лошадей. Наша армия сейчас идёт по льду к станции Танхой, на восточном берегу Байкала. Если поторопиться, можно успеть к прибытию войск.

Меня осенила идея: сбросить бомбу на путь — и погоне конец, товарищ Рихтер подорвётся или застрянет, ремонтируя дорогу. Я выскочил из башни и бросился в хвост состава. Только бы получилось.

Харачин побежал за мной. Мы промахнули открытую площадку с бронемашиной и ворвались в багажный вагон, выбив ногами дверь. Ящики с бомбами стояли у входа, в левом углу. Я распахнул крышку — круглые пудовые снаряды лоснились чёрными боками в опилках, каждый в своей коморке. Мы уже почти подхватили бомбы на руки, когда вдалеке раздался выстрел. В вагон вломился огненный смерч.

Взрыв отшвырнул меня в тамбур. Минуту я ничего не слышал, багровый мрак с привкусом крови накрыл голову. Жар охватил изнутри и снаружи, со лба хлынул пот, ноги отказали. В мозгу повисла невыносимо долгая нота, словно на опустевшей зимней даче играл позабытый рояль, его застывший звук некому было закончить. Вдруг харачин с неожиданной силой схватил меня за руку, потащил куда-то. На платформе я вырвался, намереваясь побежать назад, к охваченному пламенем багажному вагону, но споткнулся, упал. Наконец монгол всё понял. Он разъял замок, и начинённый взрывчаткой пылающий склад на колёсах отчалил и стал удаляться.

Платформу мотало в стороны. Монгол хохотал: мы оторвались от «Товарища Агирре». Откатившись на полкилометра, вагон подпрыгнул, брызнул огнём и, распадаясь на щепки, свалился в Байкал. С высоты на искореженные рельсы полетел щебень.

— Стоп машина! — закричал я всем — и красным, и нашему машинисту.

Поезд сбавил ход, остановился. Кое-как я спустился на снег и, отмахиваясь от облаков пара, пошёл вперёд. В пяти шагах от головы поезда на каменном, прижатом к отвесной скале виадуке стояла высокая женщина в соболиной шубке, накинутой поверх длинного красного платья. Ветер шевелил её короткие белокурые волосы.

Мона не дрожала — её колотило в ознобе бешенства.

— Они держали меня в избе, на какой-то Богом забытой станции! — причитала она, взяв меня за пальцы. — О, сплошные бандитские рыла! А сегодня кто-то позвонил по телефону, меня посадили в дрезину, вдруг — взрыв! Камни, дрезину снесло, а я стою и смотрю на это! О! — она отбросила мои руки и спрятала лицо в ладони.

— Вы целы?

Она смахнула слёзы:

— Боже, что они сделали с вами! Весь в копоти, брови сгорели! В поезде есть горячая вода?

— Пойдёмте, у нас мало времени.

Я взял её за локоть и повернулся к поезду. В этот миг острая боль пронзила мой затылок, и я свалился в чёрное ничто.

*  *  *

Напиток был отвратительным, по запаху — коньяк, по вкусу — чай, тёплый, как если бы его долго держали подмышкой. Но рука, поившая меня, благоухала нежным ароматом цветущей женской плоти, и я пил, пока фляга не опустела.

Глаза Моны улыбались, хотя её взгляд показался мне зловещим. Коснувшись моего лица грудью, упруго качнувшейся под пёстрым шёлком, она отстранилась.

Я сидел в кожаном кресле в кают-компании. Мона в халате с красными драконами села в кресло против меня, а на диване полулежала, подставив под голову маленькую белую подушку вроде тех, что кладут в гроб, леди Мэри; она поёживалась, хотя в комнате было жарко. Диана стояла у открытого окна, курила папиросу с золотым мундштуком. В расслабленных позах женщин всё было настоящее, такими я их ещё не видел.

— А вот и полковник Бологовский, полюбившийся нам в образе капитана Безсонова, — сказала Лиза. — Добро пожаловать, ваше привиденчество. Вы были три часа без памяти.

— И вам добрый вечер. Как поживает ваш зоопарк?

— Мои гамадрилы застряли на Хабартуйском участке. Они провозятся до утра.

— Значит, мы успеем пообщаться.

— Экий вы шалун, Андрей Петрович, — проворковала Мона. — Даже не спросили, чем я вас обработала.

— Полагаю, рукояткой «бульдога». У вас тяжёлая рука, я бы не доверил вам большие начинания.

— Какие уж начинания! Пора заканчивать.

Она приняла из рук Дианы бутылку коньяка, отхлебнула и передала Лизе. Коньяк был из моих запасов, стоял в специальном углублении в шкафу, чтобы бутылка не опрокинулась от поездной качки.

— Могли бы и меня угостить, — заметил я.

— Вы уже пили, — отмахнулась Мона. — Ваша порция была особой — я сдобрила её специями по рецепту семейства Борджиа. Скоро вы почувствуете, что ваше тело теряет подвижность, а мысли постепенно угасают, но не волнуйтесь — это совершенно нормально. Постарайтесь насладиться нашим обществом, ведь не пройдёт и часа, как вы покинете этот чудный мир.

Кантарелла. Я вспомнил название яда, которым был отравлен конвой. Значит, всё, последняя остановка. Но то, что я пил, не было коньяком. Я не настолько повредил голову, чтобы спутать «Ожье» и чай с запахом коньяка.

Я пошевелил пальцами ног. Никакой скованности. Мышцы исправно слушались, хотя всё ещё ныли после пробежки по поезду. Что происходит? Мона блефует? Или кто-то из этих добрых искренних женщин играет на моей стороне?

Мона обернула лицо к подругам.

— Alors, mesdames. Кто начнёт эту песнь о великом камне Идоган?

— Разрешите мне, — сказала Диана, — давно мечтаю о роли Шахерезады.

— Но помни — если мы уснём, тебе не дожить до рассвета.

— Только без драматических эффектов, — бросила Лиза, — вторую актрису в нашем доме я не переживу.

— Приступай! — Мона качнула бутылку.

— Итак, — начала Диана, — летом тысяча восемьсот девяносто седьмого года я вернулась в родной Троицкосавск. Я только что окончила в Иркутске институт и думала отправиться в Петербург, чтобы продолжить образование, однако батюшка сообщил, что я выхожу замуж и этот вопрос решён. В женихи мне отрядили купца, старого пьяницу и развратника. Спорить было бесполезно, и недолго думая я сбежала. В мои планы входило кругосветное путешествие, но к моему удивлению, денег хватило только на дорогу до Владивостока. На вокзале, где я ночевала, меня нашёл отец. Я упала ему в ноги, он растаял, идея о замужестве ушла в небытие, но из-за моего бегства пострадала его репутация, сердце совсем расшалилось, и всё взвесив, он решил отойти от дел. Всей семьёй мы отправились за границу. После года переездов по Европе мы остановились в Цюрихе. Здесь родилась Лиза, а я поступила в университет и встретила моего Генри — канадца, молодого историка, он стажировался в университете. В девятьсот четвёртом у нас родился мальчик, Анри. Удивительное было время! Всё слишком хорошо: подозрительно высокая концентрация приятных событий и симпатичных людей, таких как ассистентка одного доктора, приходившая к нам, чтобы лечить отца — русская девушка Мила, красавица и певунья; она просила называть себя Моной. И вот предчувствия начали сбываться. Сначала во время похода в Альпы погиб Генри. Серия его горных этюдов осталась незавершённой. Затем умерла мама — внезапно, без всяких причин. Папа сблизился с медсестрой, и уже через год она заполучила его душу со всеми банковскими счетами. Потом мы узнали, что у Милы есть любовник, английский коммерсант Алистер Бэйли. Обстановка в доме стала невыносимой, а когда мистер Бэйли попытался уговорить меня работать на британскую корону, моё терпение лопнуло, и я с маленьким Анри съехала на другую квартиру. Февральским утром девятьсот седьмого года ко мне постучался один господин, наш соотечественник. Он представился Иваном Ивановичем и сообщил, что у него есть важные сведения о мистере Бэйли. Мы поговорили. Он сказал, что служил в русской армии, в разведке. С Бэйли он впервые столкнулся во время японской войны, поймав его на попытке передать японцам план укреплений Порт-Артура. Негодяю удалось скрыться, но своего провала он не забыл — семью Ивана Ивановича в Петербурге убили местные бандиты, напоследок оставив от Бэйли привет. Иван Иванович поднял на ноги все тайные службы империи, и почти его поймал, но в последний момент начальство приказало ему успокоиться, отставить месть. Тогда он уволился со службы, продал имение и посвятил свою жизнь розыску. Известен ли вам этот человек, Андрей Петрович?

— Бывший помощник Бикреева.

— Он рассказал мне, что Бэйли промышляет вербовкой русских эмигрантов и гоняется за большими деньгами. Бэйли необычный шпион. Складывается впечатление, что не он работает на СИС, а скорее СИС работает на него. Английская военная разведка его интересует лишь как источник контактов и денег, что, впрочем, нисколько не удивляет, принимая во внимание тот факт, что СИС ― просто вывеска, скрывающая десяток иных, менее известных разведок. Благодаря Бэйли я многое узнала о тайном устройстве мира. Этот человек…

— …истинный дьявол, — раздражённо вставила Мона. — Ничто так не утомляет, как судебное красноречие.

Её голос показался мне ослабевшим. Пустая бутылка выскользнула из её пальцев на пол. Лиза притихла, глядя на сестру потухшими скучающими глазами.

— На следующий день все исчезли — батюшка, Лиза, Мона и Бэйли, — продолжила Диана. — Самое ужасное, что пропал и маленький Анри: я отдала его дедушке накануне, он обещал сводить Анри с Лизой в парк. Горничная сказала, будто все домочадцы собирались в Россию.

— Она солгала, — бросила Мона.

— Через три месяца мы вышли на след Бэйли в Швеции. Нам даже удалось выкрасть Анри. Я сразу отвезла его в Канаду, к отцу моего Генри — он владел книжной лавкой в Ванкувере. Я не сказала старику, что он погиб. Мне казалось, будет лучше, если он сбежит от меня с какой-то француженкой, но старик всё понял; его убила тоска. А в июле четырнадцатого года меня нашло письмо из Германии. В нём сообщалось, что Лиза умерла в Берлине. Я отправилась в этот город, нашла её могилу на русском кладбище в Тегеле. А через несколько дней после моего приезда Россия вступила в войну с Германией. Жить в Берлине по русскому паспорту стало опасно, как выбраться из страны, я не знала, и в тот момент меня снова нашёл Иван Иванович. Он принёс документы на имя Гертруды Рихтер, уроженки Кёнигсберга, и заверил меня, что Лиза жива, а письмо состряпал Бэйли. Он посоветовал остаться в Берлине — устроиться в военный госпиталь и сообщать ему обо всём, что мне покажется важным. По его словам, Мона и Бэйли уехали в Вену, отца они забрали с собой. Иван Иванович полагал, что отцовские деньги ещё не кончились, но уже перекочевали на другие счета, а отца держат в заложниках, чтобы Лиза не передумала работать на это животное, Бэйли. Позже Иван Иванович передал, что Мона отправилась в Россию по заданию британской разведки.

— Старик не угадал, — сказала Мона. — Я работаю на себя, я вам не рабыня страстей, как Лиза. Удивительно, как она умудрялась сочетать обучение в чопорном лондонском колледже и бурный успех в клубе для высоких чинов! В неполные шестнадцать она уже отличалась отменной сноровкой, всё благодаря мистеру Бэйли — он взялся за её воспитание в двенадцать лет.

— Бэйли готовил её для работы с высокопоставленными клиентами, — глухим голосом добавила Диана. — Лиза превосходно танцует и музицирует, у неё дар, а кроме того она посещала лекции лучших европейских учёных; ей ничего не стоит получить докторскую степень по философии и психологии; полагаю, она непременно найдёт своё место в новой России, если покончит с героином.

— Очень на это надеюсь, — ухмыльнулась Мона.

— Итак, я приняла предложение Ивана Ивановича, — продолжила Диана. — Мне удалось устроиться сестрой милосердия в госпиталь императрицы Августы в Берлине, потом служила в разных полевых госпиталях. Я училась стрелять у моего немецкого друга и брала уроки у одного японца, он научил меня джиу-джитсу и фехтованию. Так продолжалось до тех пор, пока в Петрограде не случился большевистский переворот. Я подумала, что Бэйли наверняка вернулся в Россию, где уже ничто не помешает ему делать свои дела. Я искала его в Москве, Петрограде, но — тщетно. Однажды меня чуть не убили, спасли только случай и револьвер.

Диана замолчала, попыталась прикурить папиросу, но пальцы её не слушались. Я поднёс зажигалку и продолжил вместо неё:

— Эта история никогда бы не случилась без той гекатомбы, которую принесла любящая дочь во имя отца. Молодая наивная женщина приезжает в Москву, чтобы уничтожить Бэйли, прежде выбив из него сведения о том, где он прячет её родителя и сестру. Отчаянный план. Она находит Ивана Ивановича — он вернулся на службу и работает в Регистрационном управлении, военной разведке большевиков. Однако разговор с ним пошёл совсем не так, как она рассчитывала. Положение изменилось. В хаосе революции Бэйли получил огромное влияние, у него отличная агентурная сеть, и старый разведчик скрепя сердце просит Диану поберечь эту мразь, ведь ставки слишком высоки. Конечно, Бэйли будет арестован и расстрелян, но придется подождать. Взамен Диану попросили отправиться на родину в Забайкалье и внедриться в офицерскую подпольную организацию. Она сделала всё, как ей было сказано. Почти два года красная контрразведка держала Бэйли под колпаком, наблюдая за его активностью в России и в Сибири, а молодая способная женщина училась и набиралась опыта. Ей повезло, она не попалась. Если бы я вычислил Диану в то время — казнил бы непременно; не хочу, чтобы на этот счёт у вас были сомнения. И вот минувшей осенью Бэйли пошел ва-­банк. Диана, не хотите ли вставить пару слов?

Она вскинула голову. Голос уже не дрожал.

— Бэйли знал, что союзники покидают Россию. Уйдёт и Белое движение — все, кто уцелеет в этом поединке чести, обречённом на поражение. Сопротивляются только японцы. Они симпатизируют Русской армии, а кроме того, имеют планы на Дальний Восток. Бэйли решил этим воспользоваться: передать японцам русский золотой запас и получить комиссионные. Однако в Иркутске у него не было шансов, а теперь ему и вовсе конец. Рано или поздно чекисты поставят его к стенке, и я догадываюсь, кто именно пустит пулю ему в затылок.

— Дальше позвольте мне, — сказал я. — Нужно вернуться к истории с конвоем — как всё было на самом деле. Итак, в Омск прибывает группа англичан. В её составе — леди Хаддиган. Лиза, кто внедрил вас в эту группу?

— Бэйли. Он подложил меня под старого извращенца лорда, потом устроил наш брак, а в семнадцатом году я уже помогала Бэйли скупать алмазы по дешёвке. Так я и получила Идоган, а потом спрятала его в Казани.

— Здесь подробнее, — вмешался я.

— О, это долгая история, — проговорила Лиза. — В детстве я полюбила мамины рассказы о волшебном камне Чингисхана, и поверила, что Идоган принесёт мне удачу. В семнадцатом году царские бриллианты перевезли в Москву, в Оружейную палату. Я тогда работала в парижском отделении Ле Бирс. Комиссары тайно вывозили царские алмазы в Европу и продавали нам. Я сообщила об этом Бэйли. В мае восемнадцатого он организовал налёт на парижский рейс, перевозивший очередную партию камней. Меня заставили принять участие. В налёте было пятеро бандитов. Трое погибло, остальных пришлось добить. Когда я взглянула на бриллианты, я узнала Идоган. Отдать его Бэйли? Ни за что! Но если он почует, что я его обманула… Это приговор для отца. Нужно было спрятать камень на теле, в вещах, спокойно отдать добычу Бэйли и вернуться в Париж с Идоганом, но я решила, что одного Идогана мало, мне нужно больше. Я поехала в Казань к одному комиссару — он заведовал хранилищем Госбанка, у меня был просто убойный компромат на него. Конечно, это было неправильное решение — спрятать алмазы среди золота без всякой описи, надеясь, что его никто не станет искать, но я тогда плохо соображала; наверное, этот камень и вправду излучает ка­кую­-то особую энергию. В общем, я оставила в казанском хранилище один саквояж, вот этот, N. B. — кстати, понятия не имею, что означают сии литеры; я решила вернуться за ним позднее. Две другие сумки были переданы Бэйли, он ничего не заподозрил. Я вернулась в Париж и вскоре узнала, что в России вспыхнула драка между австрийскими пленными, Троцкий приказал разоружиться, те ответили отказом, и из этой нелепицы разгорелась война. Большевики оставили Казань, все богатства попали в руки чехов и русских офицеров. Нужно было срочно забирать камни, пока они не пропали. Но как забрать? Я узнала, что камни перевезены в Омск. Тогда я отправилась в Лондон, в головную контору Ле Бирс, и подкинула идею купить бриллианты. Из­-за войны никто не хотел с ними связываться, но когда я рассказала про Идоган, вопрос быстро уладили. Об этом узнала Мона, она всё поняла и начала на меня давить, угрожая рассказать о бриллиантах самому Бэйли; пришлось взять её в долю. Осенью прошлого года наша группа приехала в Омск. Я собиралась перехватить алмазы по дороге во Владивосток, а потом заняться подготовкой восстания и передать золото японцам, как хотел Бэйли. Идоган, конечно, остался бы со мной.

— Вернёмся к Бикрееву, — снова вступил я. — Увидев леди Хаддиган в Омске, он предположил, что она младшая сестра Дианы, якобы умершая в четырнадцатом году. Бикреев вызывает Диану для опознания. Она, конечно, узнаёт сестру, и, разумеется, заявляет, что эта женщина ей неизвестна. Доказать ничего нельзя. Но Бикреев тайно помогал Ивану Ивановичу, он помнит давнюю историю с попыткой задержать Бэйли, похищением ребёнка и старика. Он идёт на риск: зачисляет Диану в состав конвоя и ждёт реакцию леди Мэри, зная, что информация быстро достигнет её ушей, ведь организацией доставки бриллиантов занимался Счёткин, человек без совести и чести. Бикреев запирает Диану на квартире — якобы берёт под охрану, а на деле для того чтобы не позволить ей встретиться с сестрой, ведь именно Лиза должна проведать Диану, а не наоборот. Встреча происходит, но для Бикреева она кончается провалом: охрана перебита, Диана едва жива и снова не признаёт среди налётчиков свою сестру. Кстати, Лиза, в каком образе вы пришли на это свидание?

— Бабушка, торговка молоком.

— Грима было немного, — с жалостью заметила Диана, — страх и наркотики делают своё дело. Лиза передала то, что услышала от Моны, её связной с Бэйли. Отец находится за границей. Раз в три месяца Мона доставляет Лизе короткую весточку от отца, написанную на полях газеты. Дата выхода газеты, родной узнаваемый почерк, маленькие подробности — всё это убеждало Лизу, что отец жив. Она сказала, что если я не украду бриллианты, то отца убьют. Я предложила выпытать правду у Моны, мы повздорили, дальнейшее известно.

— Всё, кроме инцидента на станции семнадцатого октября, — вставил я.

— Ах да, пропавший вагон. Лиза с самого начала намеревалась спрятать вагон в Иркутске. Внезапный визит контрразведчика и переполох на станции никак не повлияли на её планы в ту ночь. Всё было заранее улажено с инженером Тюленьевым. Бэйли имел с ним дела ещё во время Русско-японской, когда они совместно грабили поезда. Начальник станции Кудимов был честным человеком, но Лиза по своей испорченности решила, что он может что­-то знать, и убила его, на всякий случай. Потом пришёл черёд Тюленьева: Лиза не хотела оставлять свидетелей. Ей не пришло в голову, что этот мелкий бес может перегнать вагон в другое место, которое известно только ему. Бриллианты потерялись бы окончательно, если бы я не допросила Тюленьева за день до того как Лиза его прикончила.

— Полковник, — заплетающимся языком проговорила Лиза, — а помните вечеринку на даче? Я старалась для вас.

— Благодарю, однако ваше понимание духовного освобождения мне представляется несколько поверхностным. За какую сумму вы рассчитывали продать алмазы?

— Тридцать миллионов фунтов. Этих денег хватило бы всем.

— Должна тебя разочаровать, — сказала Диана. — Ни один серьёзный покупатель не польстится на ворованные бриллианты. Выручить можно было один миллион фунтов, и то едва ли, а уж если поделить на троих… Тогда­-то я и поняла, что в итоге Мона отравит нас так же, как нашу матушку.

Мона распахнула сонные, помутневшие глаза. Её рука вздрогнула, но подняться не смогла и только упала с подлокотника.

— Не это ли ищешь?

Диана вынула из её сумочки револьвер.

Мона уставилась на Диану, потом на меня. В её глазах бесновалась ненависть. Взгляд Лизы застыл, заблестел как лёд, а потом рассыпался на кусочки и начал исчезать.

Диана вынула из саквояжа мешочек и высыпала на ладонь белый зернистый порошок.

— Такова прелесть этого яда: ясная голова, лёгкая приятная расслабленность и никаких тревожащих признаков, пока не возникнет желание пошевелиться. Словно облачная пена обволакивает вас, мешая осознать, что вы идёте ко дну. Онемение поднимается снизу вверх, в последнюю очередь оно охватывает голосовые связки… Но это не кантарелла. Это средство намного мягче — оно всего лишь вызывает временный паралич. Я добавила немного в коньяк, когда Мила встречала Лизу, а господин Бологовский пребывал в беспамятстве. Потом я вылила отравленный Моной коньяк из фляги и налила чай. Надеюсь, господин полковник, вы, наконец, оцените пользу здорового питья. А вам, мои дорогие, я обещаю пять часов безмятежного отдыха. Это самое малое, что я могу сделать для вас в это неспокойное время.

— Так ты, значит, нашла отца, — проговорила Лиза.

— Да, Лизанька. Спасибо Моне, она повела себя крайне беспечно: вручила в доказательство того, что отец жив, его старый шейный платок и записку на полях «Маньчжурии». Выпуск был трёхдневной давности. Я сразу же отправилась в Харбин, где выходит эта газета. Мне помогли друзья, но больше всех Инди, моя собака. Представьте, она отыскала отца по запаху, которым пропиталось его кашне. Он жил на окраине под присмотром одной старой ведьмы, пришлось её угомонить. Папа не выдержал этой встречи. Сердце.

Лиза подняла на неё глаза. Диана опустилась на колени, поцеловала её в щёку и смахнула слёзы.

— Теперь ты свободна, — сказала она.

Лиза моргнула ресницами. Диана открыла сумочку Моны, вынула заряженный «бульдог» и вложила в руку сестры.

— Итак, прощайте, мои дорогие, — сказала она, вставая. — Я плохая подруга и негодная сестра, но с этим уже ничего не поделать. Идоган мы заберём с собой.

*  *  *

Мы вышли на воздух. Стемнело, поднялся ветер, Байкал серебрился тысячью огней. Кони ждали у вагона. Мы вскочили в сёдла и спустились по каменистому откосу на лёд.

— Что молчите? — спросила Диана. — Я растрогала вас?

— Ещё бы. Вы столь изящно умолчали о том, кто убил путейцев. И всё для того чтобы Лиза не нашла Идоган раньше вас, не вырвалась из-под вашей опеки. 

— Она всего лишь маленькая дурочка. Ей казалось, что все её предали, а Бэйли всегда побеждает, значит, он — божество. Лиза всерьёз полагала, что он отпустит нашего отца, если получит своё золото, а у меня ничего не выйдет, ведь я неудачница и предатель. Я не смогла убедить её в том, что зло само убивает себя. Пришлось вмешаться в события, а если вмешался — иди до конца.

— Ваши товарищи из Коминтерна наверняка пришли в революцию с тем же мотивом. Типичный кармический крючок. 

— Я не верю в карму, — сказала Диана. — Дело, которому я служу, победит неминуемо. Считайте меня фанатичкой, если вам угодно. А если хотите убить, то сейчас подходящее время.

— Звучит заманчиво. Не хотите напоследок взглянуть на Идоган?

— Что ж, если вы намерены забросать меня камнями.

Я открыл саквояж. Диана приняла коробку с бриллиантом и осторожно, будто обезвреживая бомбу, раскрыла.

Идоган сверкнул во все стороны.

То, что случилось потом, я ожидал меньше всего. Вспыхнул такой свет, что глаза налились пламенем, а когда зрение вернулось, не стало ни поезда, ни железной дороги, только в блеске Луны мерцали холодные скалы и окружившие нас двойным кольцом монгольские всадники, с ног до головы закованные в сталь.

Перемена случилась в один миг, почти незаметно, без театральных туманов и восточных чудес. Вместо офицерской формы моё тело покрывала кольчуга. Накинутая сверху грубая чёрная схима спускалась к каблукам сапог, на плечах ― чёрный плащ с белым вышитым крестом, голову покрывал монашеский клобук. В правой руке я держал копьё. С левого бедра свисал длинный, сужающийся к наконечнику меч, я знал его имя — Ясность. Узкий как шило нож спрятан за голенищем левого сапога. Буланый конь подо мною играл, высекая искры из мраморного льда.

Диана тоже изменилась. На её лицо сплошным потоком струились пряди рубинов, но глаза горели так, что взгляд пробивал шаманскую маску, светясь в сиреневом сумраке. На её высокой груди под застёжкой лисьего плаща всеми оттенками красного переливалось облако бриллиантов.

Оттого ли, что её наряд поглотил всё моё внимание, я не сразу заметил возникшего перед нами худощавого монгола в синей, увешанной амулетами шаманской рясе и кожаной шапке, с длинным посохом в руке. Его чёрные раскосые глаза и холёное лицо были бесстрастны, в осанке и развороте плеч угадывалась привычка повелевать.

Диана и её воины остановились как вкопанные. Втянув головы в плечи, они медленно сползли с коней и распластались ниц на глади пурпурного льда.

— Что тебе нужно, волхв? — сказал я. — Назови своё имя.

Он усмехнулся.

— У меня слишком много имён, и ни одного настоящего. А нужен мне мой облик, что был у меня до того, как возник этот мир, но ты едва ли поможешь мне.

— Чем же я могу быть полезен?

— Ты, чёрный монах, и ты, красная ведьма, вы спасёте себя, если вернёте в мои руки благословенный камень Идоган. Когда-то я отдал его одному сильному хану, и с тех пор удача обходит меня стороной.

Диана опустила голову и сдавленным голосом прокричала:

— О, могучий! Прими всесокрушающий, из огненных недр земли взошедший камень Идоган, и пусть он воссияет во всю ширь вселенной!

До меня дошло, что перед нами сводный брат Чингисхана, великий шаман. Его историю я слышал от матери Дианы. Кровожадный колдун, мечтавший о мировом господстве, привёл к власти молодого героя Тэмуджина, чтобы использовать его в своём замысле, но воин казнил брата. Было очевидно, что легенда приукрасила действительность — Чингисхан не довёл дело до конца.

Шаман поднял ладони к небу.

— Да узрят великие тэнгрии сей прекрасный миг! Разоблачись же донага, ведьма, встань на колени и смиренно, в зубах поднеси мне священный алмаз.

Он выдернул из-за пояса жертвенный нож. В то же мгновение в его кадык упёрся наконечник моего копья.

— Поищи себе забаву в другом месте, старик. Она умрёт не сегодня.

Шаман рассмеялся.

— Да ты ослеп от блеска моей славы! Здесь только я решаю.

— Я не нуждаюсь в твоём позволении, чтобы поступить по совести. И небо возрадуется, когда я закончу то, что было начато праведной рукой.

— Так попробуй, — ухмыльнулся шаман. — Убей мертвеца.

— Твоей глотки касается копьё Лонгина, любимца богов. Живым оно дарит вечную жизнь, а мертвецов делает окончательно мёртвыми. Воин Пересвет сразил им колдуна Челубея.

Лицо шамана побелело.

— Так уж и быть, — проговорил он. — Но ты должен знать, что эта женщина обречена и даже я не в силах что-либо исправить. Через семнадцать лет её казнят свои, убьют жестоко и подло, а до того часа она будет служить добру так, как служат злу, а злу — как добру, а если попытается скрыться, то будет умерщвлена вместе с сыном. Его воспитание отныне твоя забота.

Я отнял остриё и поднял вверх.

Диана подбросила камень в воздух. Алмаз попал в цепкие пальцы волхва и лёг в навершие посоха как влитой.

*  *  *

Небо стояло вертикально, прямо передо глазами. Впервые, сколько себя помню, оно не давило своей бесконечной тяжестью, а открывалось в глубину, в милосердие и блаженство. Я ощутил его готовность протянуть мне руку, и оттого на душе стало так хорошо и спокойно, что больше ничего не нужно было. Тяжесть осталась за спиной. Я сбросил её с плеча и приподнялся на локте.

Шаман исчез. Поезд, застывший на высокой железнодорожной насыпи, светился замороженными окнами. Оттуда доносилась музыка — наверное, оставили играть граммофон. Я поймал себя на мысли, что эта долгая торжественная мелодия, всегда казавшаяся мне издевательством над тишиной, но привычная до такой степени, что я не помнил её автора и название, звучала весь нынешний вечер, и только сейчас я заметил её.

Диана стояла поодаль, в паре шагов. Держась рукою за шею коня, она кормила его с ладони. Хлебный мякиш крошился на лёд.

Очнулись харачины, вспрыгнули на ноги и принялись скакать на месте, чтобы убедиться, что они живы и в здравом уме. Я встал и тоже попрыгал. Диана спрятала лицо в белой гриве.

Мы поднялись в сёдла. Монголы тотчас умчались, чтобы приготовить квартиры на станции, а мы пустили коней шагом. Инди, высунув язык, побежала между нами.

Разлитое вокруг свежее безмолвие быстро вернуло нас в чувство. Диана вынула из кармана круглое зеркальце и кинула руку за голову, поправляя волосы.

— Куда вы теперь, если не секрет? — поинтересовалась она. — В Читу, к атаману?

— Пожалуй, нет, c меня хватит.

— Жаль, никто не сравнится с вами в искусстве блефа. Копьё Лонгина! Я до сих пор под впечатлением.

— С чего вы взяли, что это блеф?

— Допустим. Но разве это по-рыцарски — не стремиться быть полезным?

— Все мои попытки быть полезным породили вагон зла. Кстати, я до последнего момента не догадывался, для чего вам нужен Идоган. Поздравляю, вы добились своего: зло получило свой фетиш, теперь весь Восток зальётся кровью.

— Не только Восток, — заметила Диана, скрепляя пышный пучок волос заколкой.

— А вы не привыкли размениваться по мелочам.

Она гордо встряхнула головой.

— Эпоха розовой гуманности кончилась. Ставки сделаны, и они смертельны.

— Ставки на что?

— На жизнь. Прогресс не остановить, индустриальная эпоха скоро кончится. Через полвека заводы будут автоматизированы. Тиражировать продукцию станут машины, пролетариат исчезнет как класс, а капитализм радикально изменится. Однако не исчезнет главная беда — эксплуатация человека человеком. Начнётся новое крепостничество, похлеще прежнего. Человечество попадёт в рабство, если сейчас не выбить почву из-под ног тиранов в белых перчатках. Мы раскачаем этот мир, подготовим его к будущему, впустим свет. Все получат равные возможности и поддержку. Мы избавим людей от долгов, от унизительных забот о куске хлеба. Эгоизм, животную бессмысленность — ко всем чертям! Тёмные планы этого мира, один из которых вы только что видели, будут преданы забвению, а двери, ведущие к ним, заколочены. Религия останется только одна: вера в человека. Через какие-то сто лет каждый будет жить по душе, развивать науку, писать вдохновенные книги, сочинять прекрасную музыку. Океан сознания, бесконечное поле свободы! Эта цель оправдает любые средства.

— Что ж, прекрасно вас понимаю. И хотя добро ― не цель, а средство, и это в корне меняет всё, ваши дела не так уж плохи, ведь Бог судит по намерениям, а не по результатам. Лишь оттого мы оба живы до сих пор.

— Боюсь, мои товарищи вряд ли оценят вашу милую проповедь. Но я обещаю поразмыслить о ней, если проводите меня до Шанхая.

— Какое совпадение, в этом городе меня ждёт яхта.

— Знаю там хорошую гостиницу.

— Кто же её не знает. Номер заказан на двоих.

— Но не слишком ли рискованно? На яхте ― в Ванкувер, через весь океан.

— Ожидаю услышать этот вопрос с тех пор, как вы вручили мне канадские документы. Мидлсекский полк! Я полдня ломал голову, пытаясь понять, что вы имели в виду.

— Забудьте, вы в отставке со вчерашнего дня.

— Где я смогу найти вашего сына?

— Бельвиль, частный пансионат. Анри не доставит вам хлопот. Он так давно ждёт отца.

— Напомните мою легенду.

— Генри Уолтон Джонс, родился во Франции, в Нанте, на улице Марн. Мать — француженка, художница, отец — англичанин, букинист. По образованию историк, Оксфорд, по занятиям антиквар. Служил в британской военной миссии, и не без удачи: вернулся домой на яхте, доверху наполненной вазами эпохи императора Цяньлуна. И, пожалуйста, возьмите с собой Индиану — она понравится Генри-младшему.

— Что я скажу? Где пропадал?

— Скажите что-нибудь. У вас поразительное сходство с его отцом.

— Опять хотите разыграть джокера?

— Надеюсь, вам повезёт. 

— Уж лучше надеяться, что мальчишку ждёт иная судьба.

— Пустое. Он такой же, как вы — сумасшедший.

— Судя по именам, мы действительно похожи.

Диана усмехнулась. Потом судорожно всхлипнула, задохнулась и, жадно ловя губами воздух, будто вынырнув из ледяной воды, заплакала.

Ветер утих, повалил снег. Густые хлопья падали ровно, заглушая слёзы. Это ничего, думал я, это ничего. Жизнь возвращается к ней, скоро огонь и тепло. Сколько нам осталось на двоих? Неделя? Две? Я узнаю об этом слишком поздно, когда проснусь в опустевшей комнате на самом краю зимы.

2017

Примечания

1. Огенквар-2 — Отдел 2-го генерал-квартирмейстера Главного управления Генерального штаба Русской армии (военная разведка). 

2. — Я всегда подозревала, что праведник Иона оказался за бортом не по собственной воле… Что ж, добро пожаловать в чрево кита. Как вы себя чувствуете, дорогой капитан?

— Неплохо. Благодарю вас, мисс Кит (англ.).

3. До встречи на сцене. Удачи! (англ.)

— Что теперь?